Не верьте, что в раю нет деревьев и шишек. Не верьте, что там одни облака.©
Скачать все: *.doc | *.epub | *.txt | *.fb2
Вывернуть наИзнанку
— Разобьешься когда-нибудь, — сказал Эрик.
И даже Черный, который не слишком-то хорошо понимал людей, слышал, что равнодушие в голосе Эрика наигранное, показушное.
— Нормально все будет, — уверенно ответил он, не отмахиваясь — успокаивая, но впервые с сомнением поглядел на новенький мотороллер. Не разобьется ведь?
Парни во дворе звали его Курильщик — прозвище совершенно очевидное и даже банальное (тривиальнее было только прозвище самого Черного). Он переехал в их дом с родителями к середине июня, и в первые же дни его заметили на углу с сигаретой. Несколько раз ребята пытались с ним познакомиться, вовлечь в компанию, но всегда уходили ни с чем. Даже имени не узнали.
«Сноб», — почти с презрением фыркал Табаки.
«Ему здесь не будет интересно», — говорил Лорд, подразумевая, конечно, что и самого его не слишком привлекали дворовые разговоры.
Курильщик не слишком часто выходил на улицу, несмотря на то что лето стояло прекрасное: солнечное, теплое. Река была далеко от их района, но даже это не останавливало от купания хотя бы раз в неделю. Но Курильщик ходил в магазин за хлебом и шоколадным мороженым, он заворачивал за угол сарая в кусты и курил там — совсем не так, как курят подростки. Большинство парней во дворе курили только для вида. Они затягивались и неловко кашляли, тушили недокуренные сигареты и ломали их в пепельнице — жестяной банке из-под колы, они морщились от горького вкуса на языке и сжимали пальцами у фильтра до нелепого сильно. Хотя Черный уже сейчас видел, как эта мучительная традиция медленно превращалась в привычку для каждого из них, в зависимость.
Курильщик курил иначе — он расслабленно прислонялся спиной к деревянной стене, зажимал сигарету между средним и указательным пальцем, вдыхал дым, но никогда из-за него не кашлял. Он медленно выпускал клубы в воздух перед собой, облизывал губы, наслаждаясь процессом. По нему ведь и не скажешь, что зависимость, хотя впоследствии Черный видел зимой, как Курильщик — простуженный и оставшийся дома из-за болезни, с неровно намотанным на горло шарфом — выскакивал на холодную улицу (рискуя, ведь заметить мог не Черный, прогуливающий уроки, а кто-нибудь из соседских ворчливых бабушек), чтобы покурить, и затягивался с облегчением, выглядя при этом почти счастливым.
Больше про Курильщика ничего не знали, но интересом к его персоне никто и не горел. Почти никто.
Черный всегда смотрел внимательно — видел, например, что рано утром Курильщик на улице не появляется. Потом заметил кое-что более интересное: выходил он не только в магазин. Иногда уходил с большим рюкзаком на весь день, и понадобилось немало времени, чтобы понять — уходил рисовать. Брал с собой раскладной стул, планшет, краски, большую бутылку воды и шел в парк или на соседнюю улицу с деревянными домами, или к горе, на которой стояла старая спрятанная среди деревьев церковь и с которой открывался вид на город. Вид на город был впечатляющий даже по мнению Черного, не слишком интересующегося красотой окружающего мира.
Иногда Курильщик рисовал на балконе. Временами с улыбкой, временами — хмурился на собственные рисунки, кусал губы, мял бумагу. Однажды порвал рисунок и кинул клочки во двор с высоты своего пятого этажа; Черный подавил желание броситься собирать, чтобы увидеть, что же все-таки рисует Курильщик, и оставить себе хоть что-нибудь, но еще несколько дней у подъезда под ноги попадались одинокие клочки бумаги, втаптываемые в грязь на асфальте.
Когда Курильщик рисовал на балконе, Черный с завидной регулярностью отвлекался от собственных дел во дворе, чтобы посмотреть на него. Иногда, очень редко, он замечал, что Курильщик тоже смотрит в ответ.
Табаки играл на гитаре вполне сносно, но играл он весьма ограниченное количество песен. Его учитель музыки предпочитал учить детей не старым и вроде бы надоевшим всем песням (то есть не про Васю, стилягу из Москвы, и не про Мурку), а чему-то новому. Чему-то, что должно понравиться молодежи. Учитель музыки старался. Но понятие о модных песнях у него было весьма своеобразное.
— «Мальчишкам надо бы подраться», — завел старый спор Лэри. — «На-до-бы».
— Мальчишкам надоело драться, — снова пропел Табаки во все горло. — Им по ночам девчонки снятся.
— На-до-бы.
Черный сидел на заборе чуть в стороне и наблюдал за происходящим с некоторым безразличием. Его и в первый-то раз этот спор не слишком заинтересовал. А теперь?
— На-до-е-ло.
Курильщик утром ушел с рюкзаком. Черный понятия не имел — куда.
— На-до-бы.
Дело в споре практически дошло до драки. Черный, задумавшись всего на секунду, воспользовался моментом, когда все отвлеклись, спрыгнул с забора и пошел по улице. Завернув за дом, он остановился на перекрестке, решая, куда пойти.
Сначала сходил на соседнюю улицу, потому что до нее было ближе всего. Там мальчишки играли в футбол на пустой узкой дороге, две женщины громко ругались на татарском. В понимании Черного — было пусто. Никто не сидел и не рисовал деревянные дома, чудом сохранившиеся в этом влажном климате.
Черный купил Сникерс в киоске и пошел к горе. Забирался с юго-западного (после кружка спортивного ориентирования он отлично разбирался в сторонах света в городе; проблема была в том, что больше его обозначений никто не понимал) склона по тропинке, хотя с противоположной стороны была хорошая деревянная лестница. Вот только лестница выходила на открытую площадку, где обычно с краю сидел Курильщик, а тропинка — в кусты.
Черный собирался просто тихо подняться, сесть под деревом и послушать плеер, глядя на город и рисующего Курильщика. Сегодня с собой была кассета Наутилуса, совсем новая.
Черный вышел из-за кустов и тут же смутился, поняв, что на него в упор смотрит Курильщик.
— Деревья рисуешь? — поинтересовался он, чувствуя внезапную неловкость и торопясь отойти в сторону, чтобы не портить вид.
— Да, но ты мне не помешаешь. Ты ведь обычно сидишь там? — Курильщик кивнул на молодой тополь чуть в стороне от кустов.
Черный смутился еще сильнее.
— Я могу сесть в другом месте.
Он прошел по площадке и сел на траву неподалеку от Курильщика. Если замарает штаны — мать вечером убьет. Наверное, запрет в ванной и не выпустит, пока не отстирает. Вообще-то логичнее было подстелить косуху, но она была уже старая, стоило поберечь, черт ведь знает, когда получится купить новую.
Когда эта была новая, Черный говорил себе примерно то же самое, только с аргументом «она ведь новая».
— Дать газету? — спросил Курильщик.
Черный кивнул. Он пошуршал выданной газетой и на этот раз устроился совсем рядом с Курильщиком. У его раскладного стула валялись смятые бумажки, на которых Черный с трудом разбирал начерченные и перечеркнутые части церкви. Еще со своего места он мог видеть рисунок на планшете Курильщика — деревья, кусты… и оленя. Кусты были самые обычные, даже неприлично неинтересные, так что ничего удивительного, что их хотелось разбавить.
Черный смотрел то на реальность, то на рисунок. Ведь действительно — кусты скучные, такие же, какие растут везде по городу. Тонкие ветки торчат, листвы местами недостаточно, пыль осела на зелени.
На картине Курильщика все будто преображалось, хотя кусты вроде как были абсолютной копией — не зеленее, не гуще. Появился разве что олень, воробей в луже и стайка птиц в небе.
Местами это напоминало Черному жизнь — Курильщик был точно такой же. Такой как все, как ребята со двора, как сам Черный. Но он все равно казался особенным. Будто и кожа белее, и глаза зеленее, и волосы топорщились по-другому. И рисунки — удивительные, волшебные, открывающие двери в новые миры, хотя, казалось бы, вдохновленные повседневными вещами. Наверное, в каждый рисунок Курильщик вкладывал часть своей чудной и чудной души, в этом все было дело. И видел он мир по-другому. Как будто они вроде как живут рядом, пересекаются, а находятся все равно в разных, параллельных вселенных. Наверное, невообразимо далеко.
Черному нравилось так думать о Курильщике. Да и вообще — очень поэтичная мысль получалась. Приятно было сознавать себя немного поэтом, человеком, понимающим высокое, творческое, человеком с широким взглядом, видящим больше, чем просто физическое и приземистое. Да, рядом с Курильщиком думать такое было приятно.
Черный вдруг вспомнил о Сникерсе.
— Будешь? — спросил он у Курильщика, когда тот скосил взгляд на очередное шуршание.
Курильщик неуверенно улыбнулся и кивнул. Черный щедро отломил половину и протянул ему.
Пальцы у Курильщика были в зеленых разводах акварели, а ребро ладони — полностью серое от карандаша.
— Спасибо, — сказал Курильщик.
— Не за что, — Черный сделал короткую паузу, откусил и прожевал Сникерс. — А как тебя зовут?
Он постарался спросить непринужденно и даже немного отстраненно. Отвернулся и посмотрел на город по правую руку, в противоположной стороне от Курильщика.
— Эрик. А тебя?
Черный представился. Подумал немного.
— Но вообще-то все зовут меня Черным. А тебя, кстати, называют Курильщиком во дворе.
Курильщик взглянул на него удивленно, но промолчал. Он доел и вернулся к рисованию.
Черный смотрел на рюкзак Курильщика. Из него выглядывала папка с рисунками. Пока Черный разглядывал эту папку, размышляя, стоит ли спросить разрешения посмотреть, и прикидывая, насколько обидно и неловко окажется услышать отказ, если это был тот случай, когда человек не любит показывать свои рисунки (это ведь не шаржи Табаки с уроков алгебры), Курильщик спросил:
— Хочешь посмотреть?
Черный кивнул, и Курильщик вытащил папку из рюкзака и передал ее ему. Потом он закурил (предложил Черному, но тот отказался), а Черный стал рассматривать рисунки. В основном акварели, город — здания, величественные соборы, улицы, парки, статуи и многочисленные набережные, вид на крыши с горы при разной погоде, даже знакомые станции метро, залив и немного богатых дворцов и фонтанов из пригорода.
Было во всех рисунках что-то волшебное, удивительные сочетания красок, остановленные, как на фотографиях, мгновения, мазки легкие и будто небрежные, но сделанные с таким вниманием к каждой детали, что город на рисунках казался реальнее, чем настоящий мир.
Закрыв папку, Черный поднял голову и увидел, что Курильщик улыбается, глядя на него. Он отвернулся, затушил сигарету и засунул окурок внутрь смятого комка бумаги.
Во дворе был концерт. Или, по крайней мере, цирк.
Вообще-то фактически дело касалось только Рыжего и Габи, но все, что касалось Рыжего, всегда становилось масштабным и громким.
Рыжая сидела на магнитофоне и иногда, когда слова прерывались проигрышем и обратно, подкручивала звук. Рыжий пел, перекрывая голос солиста.
Ты мне не снишься, стало быть, ясно:
Новой не будет старая сказка.
Габи, опершись о подоконник, выглядывала в окно, отодвинув горшок с цветком. С фикусом, наверное. Черный понятия не имел, как на самом деле выглядели фикусы, которые все постоянно упоминали, или как на самом деле назывался этот цветок.
Габи не выглядела расстроенной ни самим расставанием, ни выставлением на показ разрыва — она саркастично улыбалась ярко накрашенными губами и жевала жвачку, наблюдая за кривляющимся Рыжим.
Бабки со своих скамеек смотрели недовольно, но ограничивались только неодобрительными комментариями, малышня из песочницы глазела восторженно. Из постоянных обитателей двора на происходящее не обращали внимания только кошки, свернувшиеся на канализационных люках.
На балкон вышел Курильщик. Он несколько секунд смотрел на Рыжего, а затем скользнул взглядом по двору и нашел глазами Черного. Улыбнулся ему. Черный улыбнулся в ответ и в неожиданном приливе смелости качнул головой, приглашая спуститься во двор. Курильщик никак не реагировал некоторое время (или, возможно, на его лице отображались какие-то эмоции, но у Черного было не такое хорошее зрение, чтобы видеть это), а после все-таки кивнул.
Пока Черный ждал, Рыжий закончил петь. Рыжая убавила звук и переключила песню, на «сцену» явился Табаки. Он изображал танец из клипа по телеку, и значки на его жилетке позвякивали в такт каждому движению, перекрывая даже музыку.
Из парадной вышел Курильщик в новых красных кедах, со сложенным в руке пакетом и женским кошельком.
— Я сказал, что иду гулять, и меня отправили в магазин, — прокомментировал он, когда подошел ближе.
Вместе они еще немного постояли у забора, больше слушая музыку, чем смотря на кого-то. Потом все-таки пошли за творогом и картошкой, сделав большой крюк через парк.
В личном общении Курильщик оказался не таким, каким представлялся Черному до этого. Он не был хуже и лучше, он все еще оставался особенным, но был другим.
Черный пока не слишком понимал, что значило такое мнение.
Курильщик, например, любил задавать глупые вопросы. Он, наверное, перечитал всю серию «Я познаю мир» с искренним любопытством. Он спрашивал: «Почему планеты вращаются вокруг Солнца приблизительно в одной плоскости? Получается ли, что нужно еще пару десятков исследовательских космических аппаратов, которые полетят в разные стороны системы, чтобы в будущем путешествовать по всей галактике? Значит ли это, что граница системы, перпендикулярная плоскости орбит планет, находится намного ближе и что это может дать?». Черный молча смотрел на него, пытаясь придумать ответ хотя бы на один вопрос, и в итоге Курильщик просто улыбался и пожимал плечами. «Вдруг ты знаешь», — говорил он. «Я ведь ничего не теряю, спрашивая. Зато, если повезет, могу в какой-нибудь раз получить ответ».
За все время знакомства Черный смог ответить только на один вопрос из нескольких десятков в серии «Вдруг ты знаешь». «Почему снег белый?», — спросил Курильщик. Черный ответил, потому что прочитал параграф про длины волн в учебнике физики, когда болел. Курильщик сказал: «Ясно», а еще сказал, что все знают, почему трава зеленая и небо голубое, но никто не может ответить, почему белый снег, хотя регулярно пародируют детей, вошедших в возраст «почемучек».
Курильщик, очевидно, из этого возраста так и не вышел.
Они покинули магазин, прошли мимо палатки с арбузами, которая, Черный был уверен, не стояла там еще позавчера. Курильщик предложил Черному «Love is…», и отказываться было бы просто глупо.
— Что там? — спросил Курильщик, когда Черный развернул вкладыш.
— «Сказать, что блюдо, которое она приготовила, очень вкусное, даже если это не так», — зачитал Черный.
Они с Курильщиком переглянулись, и во взглядах читалось совершенно идентичное непонимание.
— Это же простая вежливость, — наконец, высказался Курильщик. — Или даже лицемерие. И ложь. Если тебя не спрашивают, то лучше есть молча, а если спросили, то можно сказать «нормально». Ну, может, осторожно заметить, что много соли или что-то в этом роде.
Курильщик замолчал на некоторое время, задумавшись, а затем спросил:
— Если бы я показал тебе плохой рисунок, что бы ты сказал?
Черный перекатил жвачку по языку, раздумывая над ответом. На самом деле до этого все рисунки Курильщика казались ему хорошими (хотя в некоторых из них Черному мерещилось что-то жуткое по неопределенной пока причине). Даже большая часть забракованных.
— Наверное, я бы честно сказал, что мне не очень нравится, хотя это не значило бы, что рисунок плохой. Я не слишком разбираюсь в живописи.
Вообще-то все общение Черного с рисованием окончилось на посещении уроков ИЗО и единоразовом просмотре программы о фламандской живописи на телеканале «Культура».
Они зашли за гаражи, Курильщик выкурил сигарету и тоже взял жвачку. Развернул вкладыш.
— «Не становиться подозрительным, если она не пришла на свидание», — вслух прочитал он.
Они снова переглянулись. Серьезно?
Возможно, они не особо понимали окружающий мир, но, по крайней мере, понимали друг друга.
Со двора продолжала играть музыка, доносились громкие голоса — Рыжий, Рыжая, Табаки…
Курильщик понюхал пальцы, проверяя, не пахнут ли они сигаретами. Одежда может пропахнуть дымом по десятку не зависящих от человека причин, изо рта запах легко сбить. Легче всего проверить по пальцам. Так он объяснил.
Черный огляделся немного неуверенно и сел на криво заправленную постель. Комната Курильщика ожидаемо отличалась от его собственной. Во-первых, в ней царил хаос. Очевидно, перед приходом гостя его пытались по возможности замаскировать (когда мать уезжала на дачу и Курильщик должен был зайти посмотреть фильм, Черный выдраил квартиру так, что пришлось все оставшиеся выходные захламлять ее обратно во избежание подозрений в особо жестоком убийстве), но он то и дело выглядывал из разных углов — то в виде скрученного свитера под подушкой, то покрытого цветными мазками мольберта в углу, то торчащих в разные стороны карандашей в органайзере и бессистемно разложенных на подоконнике книг. Со шкафа грозил свалиться волейбольный мяч.
Несомненно, особый шарм этому хаосу придавали стены. Стены были раскрашены (Черный узнал Муми-троллей, Изумрудный город, штук тридцать восемь маленьких попугаев и удава, звездолет на фоне космоса, но неопознанного было много больше) и увешаны вырезками из журналов, фотографиями и плакатами (Черный подозревал, что все это перевезено еще со старой квартиры). Рисунок висел только один — цветы. Эти пестрые стены напоминали Черному двор, где все мыслимые поверхности были покрыты краской. Люди из ЖЭКа регулярно приходили, заново красили заборы и первые этажи дома, красили подъезды и сараи, но заканчивалось все всегда одинаково — людям из ЖЭКа снова нужно было приходить.
— У тебя ведь недавно был день рождения, — начал Курильщик, садясь рядом.
Черный молча кивнул. Честно говоря, он понятия не имел, откуда Курильщик мог узнать об этом. Может, во дворе услышал. Во дворе все знают — вроде как, никогда и никому не рассказываешь о дате, но люди, рядом с которыми ты рос и с которыми практически ежедневно виделся из года в год, конечно, не могут не помнить.
— Так что я… — продолжил Курильщик, но тут же замолчал. Несколько секунд он просто смотрел перед собой. Черный терпеливо ждал.
В конце концов Курильщик сказал:
— С прошедшим.
И протянул Черному кассету. Черный кассету взял и повертел в руках, прочитал надпись на обложке: «The Beatles». И, чуть ниже, «Rubber Soul».
— Спасибо, — тупо сказал Черный. — Большое спасибо.
Черный вообще-то не умел благодарить. Если бы знал, что придется — заранее бы придумал слова и прорепетировал у зеркала на всякий случай. Но Черный не знал. И очень удивился. И уже начинал стыдиться, что выглядел, наверное, неблагодарным, но Курильщик прервал его размышления, снова заговорив:
— Не за что, прости, что так поздно, — Курильщик улыбнулся и легкомысленно пожал плечами. — В этом альбоме моя любимая из их песен.
— Предлагаешь угадать? — Черный улыбнулся, потому что не улыбаться в ответ Курильщику было невозможно.
— Если сможешь.
Они поставили подаренную кассету на стареньком магнитофоне Курильщика, обклеенном детскими наклейками из жвачек, и без дела валялись на постели, сминая и без того неровное покрывало. Курильщик спал на разложенном полутораспальном диване, и это немного спасало положение, позволяя… нет, касаться друг друга все равно приходилось (Черный не представлял, почему это его смущало, ведь люди постоянно прикасаются друг к другу, здороваются за руку, хлопают по плечу, сплетаются в клубок в драке или помогают перелезать через высокий забор на лесопилку, нарушая пресловутое личное пространство, которое так тщательно, по отношению к другим своим знакомым, соблюдал Черный), но так, по крайней мере, оставалось немного свободного места и не нужно было лежать друг на друге.
Они лежали, смотрели в потолок и изредка переговаривались, пока не кончилась кассета. Большую часть песен Черный слышал впервые, но они ему нравились, даже если он едва ли понимал хотя бы смысл. Английский в школе преподавали не слишком хорошо, а сам он стремлением к языкам не отличался.
«Ah, girl», — была одна из тех немногих строчек, что Черный вообще мог разобрать в песне, которая ему особенно полюбилась впоследствии. Впрочем, собственные пристрастия обмануть его не могли: Черный безошибочно определил песню, любимую Курильщиком, и заодно вспомнил другую, которую тут же со сдерживаемым смехом пропел.
«Даже в доме твоём, где так любят тепло,
Холодно душе.
И звучит пустоте и моде назло
Песня о Мишель»
Курильщик, конечно, ответил ему фразой из той же песни уже про день рождения, и с сожалением заметил, что лучше бы он помнил вместо слов дурацкой песни что-нибудь полезное.
Остаток вечера они играли в карты (переводной дурак с двойным козырем — явно не игра королей) и слушали другие кассеты из коллекции Курильщика; темнело все еще очень поздно (но хотя бы вообще темнело), и Черный, совсем забыв о времени, лишь каким-то чудом избежал выговора от матери по возвращении домой.
Лето традиционно прошло одновременно быстро и медленно. Пролетело незаметно, словно только вчера их отпустили с торжественной линейки в актовом зале, и длилось так долго, словно это была целая, отдельная жизнь, даже если в этой отдельной жизни у Черного ничего особенного и не произошло.
Разумеется, кроме того, что он встретил Курильщика. А это определенно было достойно отдельной жизни.
В середине лета Черному надоело праздное безделье, и он нашел подработку. За август перекрасил сотни метров забора под нещадно палящим солнцем. Курильщик часто приходил на работу вместе с ним, иногда помогал красить (хотя художник — не маляр, а маляр — не художник, и обычная физическая работа выходила у него заметно хуже, чем города на бумаге), но чаще просто сидел на траве рядом и развлекал разговорами. В конце месяца Черный получил деньги, но, в отличие от большинства подрабатывающих школьников, не понесся отдавать их за ерунду мечты, а просто отложил. Все-таки он пошел на работу, потому что не умел тратить впустую время, а не из-за несоразмерно дорогой безделушки.
В сентябре Курильщик ожидаемо пошел в ту же школу, что и Черный. Первую неделю он даже учился в том же классе, но потом его перевели в параллельный — людей там было меньше. Теперь появилось, чем заняться на переменах, кого попросить занять очередь в столовой, вместо кого постоять во время дежурства на лестнице, давая время сбегать покурить в туалете. Все это оказалось для Черного в новинку, дружба в самом деле казалась ему чем-то необычным. Немного успокаивало то, что и у Курильщика это случалось впервые.
Курильщик вообще-то очень многое ему рассказывал, даже если Черный молчал — просто не знал, как описать собственные чувства, не выглядя при этом полным идиотом, словно вышедшим из комедии.
На начало октября запланировали поход. Черный не любил общественные мероприятия, но любил природу, поэтому к походам он относился скорее положительно (или, по крайней мере, не пытался избегать их так, как делал со школьными концертами, походами в кино и выездами на базу в выходные). Поход назначили на субботу, а это означало еще и то, что получится пропустить биологию. Вернуться должны были в воскресенье.
Добираться до лагеря пришлось не меньше половины дня — сначала ехали на электричке, потом медленно шли (при этом старательно обходя большие дороги и населенные пункты, чтобы не портить атмосферу, но признаки цивилизации вокруг все равно было слишком явным), часто останавливались на отдых, чтобы никто не отставал. Предложения просто разделиться по физическим способностям упорно игнорировались.
Курильщик собирал пожелтевшие опавшие листья, хотя и признавал, что делает он это каждую осень, но до сих пор всего пару раз использовал сохраненные в книгах растения для коллажей. Вместе с ним листья, травы и затейливые веточки собирали девчонки — уже для венка на ежегодный конкурс «Мисс Осень». Не то чтобы конкурсы в самом деле кого-то интересовали, но развлекаться в дороге приходилось любыми способами.
Весь день ушел на переходы, расстановку лагеря, какие-то приготовления, сборы дров и поход за водой. Когда все закончили, Черный с удивлением обнаружил, что на костре на ужин доваривали суп из тушенки, а солнце медленно опускалось за горизонт, в воды широкой великой реки. Небо почти на глазах изменяло оттенок, становясь все розовее, облака приобретали золотую окантовку, а вдоль горизонта проявлялись фиолетовые полосы. Всегда ли Черный обращал такое внимание на цвета?
Вспомнилось стихотворение «Перед грозой» Блока, которое Черный учил на литературу, чем он тут же воспользовался, продекламировав его Курильщику и состроив из себя невесть кого. Правда, раз напутав слова, но, кажется, это не было замечено.
Уже ночью они вместе сидели на траве у дерева, чуть вдали от остальных неспящих. Расстояние ровно достаточное, чтобы хорошо слышать лагерные песни под гитару, но и спокойно разговаривать, не привлекая этим внимания. Свет от костра до них едва доходил, играя желто-рыжими отблесками на всех подходящих поверхностях. Курильщик показывал какие-то созвездия на неожиданно ясном небе, рассказывал легенды. Черный вспомнил — наверняка детские энциклопедии. И история искусств в художественной школе, может быть. Или хорошая фантазия.
— Это Вин… Винде… — Курильщик смутился и опустил руку, прекратив показывать на яркую звезду. — У нее сложное название. В греческой мифологии считалось, что это превращенный после смерти в звезду Ампел, возлюбленный Диониса. Правда, в версиях его смерти все уже не так единодушны.
Черный на секунду задумался, задаваясь вопросом: а каково это, быть звездой? Для кого-то в бесконечных абсурдных мифах это было наградой, для кого-то — наказанием. Он еще даже не успел представить, как приходится сотни лет созерцать происходящее на Земле и Олимпе, следить за людьми и богами, за рождением новых людей и смертью старых знакомых; Черный отвернулся от звездного неба, почувствовав на себе внимательный взгляд Курильщика. Тот словно наблюдал, выжидал какой-то реакции, хотя и не показывал это открыто.
Черный снова поднял голову к небу, почувствовав себя неловко. И у кого тут еще хорошая фантазия. Он ведь никогда особенно не понимал эмоции людей, чтобы опознавать настолько сложные вещи. Или он раньше никого так хорошо не знал, чтобы замечать их.
Пару минут они слушали (или делали вид) очередную песню со стороны костра. Изгиб гитары желтой ты то ли обнимешь, то ли уже обнимаешь. Черный никогда не мог запомнить.
Курильщик вновь нарушил молчание и показал на очередное созвездие.
В воскресенье утром не досчитались одного человека. Парня из класса Курильщика, которого совсем не кратко называли Македонским. Позвали, обошли стоянку лагеря — не нашли. Нужно было что-то делать, но, очевидно, учителя еще никогда не сталкивались с подобными проблемами в реальности.
Несколько человек ушли обходить путь до реки и родника, учителя в это время собрали совет. Долго совещались. Потом к совету присоединились старосты, потом — вовсе все остальные. Классный руководитель Македонского встала на пенек и произносила стандартные для таких случаев речи. Точно ли никто не знает, где пропавший? Нужно постараться и найти его, от командной работы может зависеть жизнь человека! Или вот — он, конечно, мальчик замкнутый, но он не стал бы так шутить, могло случиться что-то серьезное.
Кто-то наизусть декламировал заученные строчки из учебника ОБЖ. К сожалению, основная часть параграфа относилась к тому, что делать, если потерялся в лесу ты — как не волноваться, как себя вести и чего лучше не делать. О том, как не волноваться и как себя вести целой группе людей, которые потеряли кого-то одного, и слова не было сказано.
Пока решали, стоит ли уже отправить людей в город за помощью, вернулся «Первый поисковой отряд», ведущий Македонского. Пропавшего нашли спящим в овраге недалеко от родника, как он там оказался — объяснить не мог. То ли правда не помнил, то ли слишком смутился от всеобщего внимания.
За происходящим Черный наблюдал со смешанным чувством, словно бы творилась вокруг не реальная жизнь, а только пьеса театра абсурда, прославляющая нелепость, глупость и отречение от логики. Но что он сам делал посреди сцены?
Черный и сам не заметил, когда начал называть Курильщика по имени. Называть, правда, не лично, а только мысленно — до этого, избегая путаницы, Черный вовсе не обращался к нему по имени или прозвищу. Это совершенно удивительно, насколько бесполезными оказываются имена, когда общение происходит лишь между двумя людьми.
Может, дело было в отце Курильщика, который так часто встречал Черного на пороге фразой: «Эрик уже собирается, проходи пока». Может, в подписанных школьных тетрадях, которые Черный так часто видел на переменах и дома после занятий, когда они делали домашку вместе. Эрик говорил, что до перехода в эту школу он не был отличником. Ну, разве что первые пару лет в начальной школе, но это вряд ли считалось.
И вот опять. Эрик. Черный снова и снова повторял это имя в голове, повторял непроизвольно, хотя это, наверное, не должно было его так волновать.
Но волновало. Точно как и подарки, на которые были отложены деньги с самой подработки в августе, на Новый год — не только для Эрика, а еще и для матери.
Объективно Черный не считал себя хорошим сыном. Они часто ссорились, ругались, он не слушался мать, а она не слушала его. Возможно, это был просто подростковый бунт и юношеский максимализм. А может, они просто не сходились характерами. Ведь такое бывает не только с новыми знакомыми.
В любом случае, Черный ее любил и иногда был не против это показать. Не сказать, конечно. Но хотя бы показать.
Изредка радовал тем, что внезапно протирал пыль по всей квартире или готовил ужин, вовремя чинил полки и менял лампочки, оставлял символические подарки на незначительные праздники. Это было несложно, но это точно разбавляло воспоминания о временами тягостном, рутинном быте.
На Новый год Черный подарил ей серебряную цепочку с кулоном, написал на открытке, что она все еще молода и очень красива. Черный, пожалуй, хотел бы видеть ее лицо во время получения подарка, но считал, что сам бы слишком смутился, посмотри она на него в этот момент. Поэтому оставлял представление реакции лишь на долю фантазии.
Может, Черный и не был хорошим сыном, но и плохим сыном он считаться не мог. Наверное, как и человеком.
Гораздо сложнее было в отношении Эрика. Очевидным оставалось только то, что дарить ему что-то из художественных принадлежностей — глупо. Наверняка у него было все и даже больше, да и Черный не имел никакого понятия, чем «Ленинград» отличается от «Белых ночей» (в первый раз зайдя в художественный магазин с Эриком, Черный искренне спутал две марки акварели из-за схожих ассоциаций).
Черный перебрал с десяток вариантов, а затем все-таки решил рискнуть. И предложить то, о чем Эрик часто говорил летом. Конечно, сюрприза бы уже не получилось, но ведь в подарке внезапность — далеко не главное.
Черный предложил проколоть Эрику ухо. Эрик согласился. После согласились родители Эрика.
Сомнительных экспериментов с иглами решили не проводить и сходили в салон, где Эрику поставили «гвоздик» и обязали носить его три месяца, «пока не заживет». Тем не менее, на Новый год Черный все равно подарил ему сережку. Вторую пришлось оставить себе, потому что по отдельности сережки ожидаемо не продавали.
В новогоднюю ночь Черный на двоих с матерью выпил по бутылке шампанского и вина, к трем она ушла спать, а он еще долго валялся на диване и переключал каналы по телевизору, надеясь наткнуться на рекламу. Смотреть что-то он и не собирался.
В голове неторопливо копошились ленивые нетрезвые мысли. Сначала Черный просто вспоминал произошедшее за год, оценивал, но потом понял, что думал в основном про Эрика. Вспоминал какие-то эпизоды, начиная с того дня, как первый раз увидел, заканчивая последней встречей накануне днем.
В какой-то момент в медленно функционирующем сознании словно сверкнула молния. Черный с удивлением посмотрел на экран телевизора, обдумывая пришедшую мысль, порывисто встал, тут же пошатнулся и сел обратно. Взглянул на время. Шел пятый час очередного, нового года. Конечно, идти никуда в такое время не стоило; поэтому Черный взял салфетку, карандаш, которым мама записывала желание под бой курантов по вычитанному из газеты совету, и записал весьма краткую инструкцию. Салфетку он нашел утром на том же месте, но, честное слово, не мог вспомнить, что значили слова.
«Сказать Эрику про.»
Вот так, с точкой. А про что?
Весной проходили спортивные соревнования. Черный был капитаном волейбольной команды, и приходилось постоянно оставаться на тренировки, ходить с физруком разбираться по поводу формы, часто ездить на другой конец города на отборочные игры. Кульминацией спортивной деятельности в тот год стало второе место команды Черного на региональных соревнованиях.
Не первое, и все-таки Черный был рад. Чертовски, честно говоря, рад. Во всем теле ощущалось радостное возбуждение, в мыслях — неожиданно позитивные мотивы.
Уйти и бросить команду сразу после торжественной части, конечно, было нельзя. Остаток дня Черный провел в гостях у Лэри вместе с остальной частью команды и портвейном. Вечер оказался приятным, хотя Черный, хоть тресни, никак не мог понять и вспомнить, чем же именно он мог ему понравиться. Атмосферой, может. Ощущением спокойной радости от успешного окончания длительной тяжелой работы, расслаблением после долгого напряжения.
На следующий день поздравили в школе на уроке с классным руководителем, на перемене поздравил Эрик — утром он опаздывал, поэтому до школы шли отдельно. Зато возвращались вместе.
Черный все еще чувствовал непривычную радость, легкость, хотя про волейбол успел практически забыть. Мир вызывал яркие, положительные эмоции и такие же побуждения, реакции. У Черного не так часто выдавалось хорошее настроение, чтобы это не казалось необычным хотя бы ему самому. И он не слишком-то представлял, как эти положительные эмоции стоит выражать.
Уже во дворе они с Эриком зашли за старый покосившийся сарай, Эрик закурил. Черный долго внимательно смотрел на него, прислонившись спиной к кирпичной стене дома, и в голове неожиданно четко вырисовывался ответ на его вопрос. Как же свои эмоции выражать.
Эрик докурил и затушил сигарету. Черный дождался, пока он повернется, и сделал шаг вперед, ближе. На секунду в неуверенности замер, потом наклонился и неловко ткнулся губами в щеку Эрика.
Поцелуй был настолько невинным, насколько вообще мог быть невинен поцелуй в щеку от одного молодого человека другому, и все-таки он совершенно точно выражал чувства Черного. Не дружеские. Не совсем и не только дружеские. До невозможности прямо и однозначно, нельзя было даже специально спутать их с чем-то другим.
Черный быстро отстранился и развернулся, направился к своей парадной.
Вся легкость и радость из настроения быстро исчезли; остались неопределенность, волнение, немного — смущение и стыд, чуть-чуть — шок от собственных действий и решимости. Пожалуй, единственное, в чем Черный все еще был уверен — Эрик. Черный не знал, как он отреагирует на поцелуй, не знал даже, продолжит ли Эрик с ним общаться, и все-таки была уверенность. Как минимум в прошедшем времени они были друзьями. И, что бы он ни сделал, Черный мог не волноваться о том, что Эрик расскажет кому-то еще или будет использовать это, или просто посмеется. Нет, хотя бы в том, что это останется только между ними, только личным, Черный мог быть уверен, даже если это подразумевало, что скоро он снова останется в одиночестве и на этот раз с разбитым сердцем, пока мир вокруг будет продолжать вращаться, в принципе не заметив, просто не узнав о произошедшем в чьей-то отдельно взятой жизни.
Черный сидел на траве и смотрел на город, на его послеобеденную субботнюю суету. Теплый ветер путался в волосах, весеннее солнце освещало крыши домов, отражалось в куполах возвышающихся над другими зданиями храмов и бликами играло на их крестах. В небе пролетали чайки — одновременно словно бы эмоциональные, крикливые и вспыльчивые, но вместе с этим абсолютно равнодушные.
Черный искренне любил этот город, и прекрасно понимал, почему Эрик рисовал его раз за разом. Он ведь затягивал, не опускал, заставлял возвращаться обратно. Он напоминал о лучших моментах, за которыми всегда следовали худшие, но именно это составляло настоящую жизнь, эти воспоминания заставляли чувствовать себя живым. Эти бесконечные переплетения улиц и рек, эти спутанные и повторяющиеся номера домов вдоль каналов, эта архитектура и угрюмая погода, эти исторические места на каждом квадратном метре, эти ночи, мосты, величественные дворцы и соборы, памятники и дома-музеи поэтов-самоубийц. Черный любил этот город, и очень жалел, что не умеет рисовать. Возможно, стоило заняться фотографией. В коробке под кроватью все еще лежал отцовский «Зенит». Наверное, имело смысл хотя бы попробовать.
И все же с города, с фотографий, с музыки в наушниках мысли неумолимо соскальзывали к Эрику. Ну конечно. Вспоминать лучшее, помнить о худшем, жить.
Хотя ничего серьезного пока и не произошло. Эрик просто не появлялся в школе остаток недели, вроде как болел. Черный за это время извел себя неизвестностью так, как не извелся бы ни из-за одного отказа. Он любил порядок, определенность, точность. Чтобы все было понятно и просто.
Пока понятно и просто не было.
Черный увидел краем глаза какое-то движение. Снял наушники, повернулся. Молодые ярко-зеленые листья на ветках кустов тихо шуршали. На площадку из-за деревьев вышел Эрик. Он остановился, поймав взгляд Черного, но все равно прошел вперед и словно бы неуверенно опустился рядом на траву.
— Привет, — сказал Эрик.
Черный вдруг заметил, что он без рюкзака. Казалось бы, ничего необычного, но Черный раньше никогда не видел, чтобы Эрик приходил на гору не ради рисования. А ради чего? Посмотреть на город или… или Эрик искал его, Черного?
— Красиво сегодня, — все еще неловко заметил Эрик.
Он обнял себя за печи и натянул рукава свитера на пальцы. На руках не было привычных пятен краски. Черный нахмурился, разглядывая его. Эрик выглядел необычно нервным; и при этом смотрелся нелепо — шутка ли, выйти в одном лишь свитере в конце апреля. Казалось, он пошел-то только покурить или до другой парадной, но как оказался на холме, где ветер, холодная земля?
Эрик выдохнул, словно собирался что-то еще сказать, но передумал. Потом он позвал Черного по имени.
Черный тут же повернулся. С выжиданием посмотрел, безуспешно пытаясь скрыть этим внутреннее волнение, которое только распалялось от неловкости и молчания, от неуверенности, словно витающей вокруг.
Эрик придвинулся ближе и поцеловал Черного в губы. Черный запоздало подумал — а ведь было бы очень обидно никогда этого не почувствовать, оставить себе на память лишь тот поцелуй в щеку. Губы у Эрика были мягкими, пропитавшимися горьким привкусом сигарет и сиропа от кашля. «Доктор Мом», сложно не узнать вкус.
Черный улыбнулся в поцелуй, хотя целоваться с улыбкой на губах было неудобно. Пришлось отстраниться. И отвернуться, чтобы переждать накатившее смущение.
— Ты так по-настоящему простынешь, — пробормотал Черный, касаясь холодных рук Эрика.
Можно было попробовать отдать ему косуху, но ведь не примет. Не оставит Черного в одной футболке.
Подумав, Черный снял шарф и молча перевязал на шею Эрика, до сих пор избегая смотреть в глаза.
— Пойдем лучше домой, — Эрик улыбнулся. И ему все еще нельзя было не улыбнуться в ответ. — Купим по дороге апельсины. Скоро папа вернется, скажем, что ты пришел проведать больного.
Черный молча кивнул. Сказать было нечего, да и вряд ли бы получилось. В груди растекалось теплое чувство радости, легкости. Бесконечно долго тянущиеся секунды, наконец, приносили с собой веру в собственную удачу. Ощущение счастья. Настоящего счастья, здесь и сейчас, а не где-то в эфемерном будущем или прошлом. И на этот раз Черный наверняка знал способ выразить свои эмоции.
Он наклонился и снова ткнулся губами в щеку Эрика.
Среди всех архитектурных шедевров родного города Черный всегда выделял для себя этот собор. Он словно бы возвышался над всем остальным, как возвышался над зданиями вокруг. С его высоты мир внизу казался игрушечным, а если смотреть на собор снизу, то поднявшихся наверх людей легко было спутать с птицами, присевшими на карниз.
У Черного уже были десятки фотографий этого собора. Отдельные элементы — зеленые скульптуры, золотые купола, колокольни, надпись над входом. Были фотографии при разном освещении — в пасмурные и дождливые серые дни, при летнем теплом солнце, на закате, ночью. Были фотографии Эрика — с книгой и в пальто у коричневых величественных колонн, в солнцезащитных очках на набережной, с собором на фоне на другом берегу реки, и такая до боли характерная: Эрик, весело улыбаясь, подносит сигарету к губам, другой рукой держа кисти и прижимая к груди рисунок. Нарисованный акварелью собор, высящийся в то же время за его спиной. Эта фотография долго стояла в рамке на тумбочке Черного, даже после переезда, когда Эрика можно было увидеть, просто перевернувшись на другой бок.
На этот раз верхушки золотых куполов покрывал снег. Серые стены покрылись инеем, сливаясь с выцветшим грязно-белым небом. В воздухе от холода стоял туман, снег лежал на дорожках, которые топтали говорливые иностранные туристы, и на елях вокруг собора. Черный всерьез опасался за фотоаппарат, но решил рискнуть.
Черный сделал несколько снимков собора, удачно захватив памятник на площади перед ним. Сфотографировал Эрика с цветным стаканчиком рафа с малиной и грейпфрутом из популярной сети кофеен и в пушистом шарфе, который ему подарили фанаты на последней выставке в местном музее современного искусства. Черный задумался о выставке и опустил камеру, рассеянно посмотрел в сторону реки, в сторону острова за ней, в направлении, где должен был быть этот самый музей. Сходить что ли? На неделе должны были открыть новую выставку.
Или вот, совсем рядом — самый популярный в стране музей. Там всегда длинная очередь и нескончаемый ряд картин, которые не изучить и при ежемесячном посещении. И временные экспозиции, конечно.
И ведь не сказать, что за прошедшие с выпуска из школы годы Черный стал истинным любителем искусства. Хотя понимать кое-что, разумеется, начал. Чисто ради проформы научился отличать Мане от Моне, разобрался в истории и причине популярности Черного квадрата, узнавал в современных рекламных арт-плакатах отсылки к Мухе и Тулуз-Лотреку.
Эрик влиял на него год за годом, хотя каждый раз казалось, что все, точка, куда уже больше; но всегда оказывалось, что больше можно. Черный только надеялся, что он мог дать Эрику не меньше, чем тот давал ему.
— Закончил? — поинтересовался Эрик, отвлекая Черного от мыслей. Он скрестил руки на груди и зябко сутулил плечи. Никакие шарфы не могли помочь от пронизывающего ветра, а все потому что «шапку надо носить».
— Идем греться, — уверенно кивнул Черный.
Эрик тоже согласно кивнул. На его темные волосы падали мелкие хлопья снега, а в глазах отражался блеск новогодних цветных огней, которыми уже давно украсили город. Кажется, Эрик готовился рассказать какой-нибудь не особенно важный, но интересный факт про новогодние украшения в городе, прочитанный накануне в интернете.
Сколько стоят самые старые из сохранившихся стеклянных новогодних игрушек?
Правда ли до этого на елки вешали яблоки как библейский символ, и прилично ли было их потом съедать?
Что такое рождественский огурец?
Черный убрал камеру в чехол и, не сдержав улыбку, наклонился к Эрику, быстро поцеловав его за ухом. Губы коснулись холодного металла сережки.
Близился очередной Новый год.
Код выкладки
Вывернуть наИзнанку
Название: В краю магнолий
Автор/Переводчик: ОК Дом, в котором... 2015
Бета: анонимный доброжелатель
Форма: проза
Размер: миди, 6606 слов
Пейринг/Персонажи:
Категория: слэш
Жанр: романтика, АУ
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: зашкаливающее количество старой русской попсы
Краткое содержание: Во дворе его называли Курильщиком — прозвище совершенно очевидное и даже банальное. Он переехал в их дом с родителями в середине июня, и в первые же дни его заметили на углу с сигаретой. Несколько раз ребята пытались с ним познакомиться, вовлечь в компанию, но всегда уходили ни с чем. Даже имени не узнали.
Примечание: АУ, пост-советское пространство одного конкретного узнаваемого города, все здоровы
Размещение: со ссылкой на командную выкладку
Автор/Переводчик: ОК Дом, в котором... 2015
Бета: анонимный доброжелатель
Форма: проза
Размер: миди, 6606 слов
Пейринг/Персонажи:
Чёрный
/Ранее «носил кличку Спортсмен, был белокур, розовощек, голубоглаз, на голову выше остальных, если не считать Слона. Он спал на взрослой кровати, и у него не было ни видимых увечий, ни тайных болезней, ни прыщей, ни комплексов, ни страсти к коллекционированию — ничего из того, что было у каждого из них. Для Дома он был слишком хорош». Во время основных событий у него светлые волосы ёжиком и голубые глаза.
Близорук, носит очки, отдалён от традиций и понятий Дома, хотя живёт в нём с детства.
Становится вожаком Псов (Шестой группы) через некоторое время после убийства Помпея. Физически очень развит, занимается на тренажёрах.
Много читает, страдает от одиночества, пока не встречает Курильщика. Заботлив, благороден, умён, немногословен, обстоятелен, силён духом, скуп на эмоции. Долгие годы издевательств Сфинкса и жизни в Четвёртой под началом Слепого не сломили его.
Трогательно заботится о Курильщике даже после того, как сам уходит в другую группу.
После выпуска устраивает отъезд из Дома на автобусе, для чего раздобывает старый автобус и права, учится водить. Много сил и энергии тратит на то, чтобы другим было комфортно.
Близорук, носит очки, отдалён от традиций и понятий Дома, хотя живёт в нём с детства.
Становится вожаком Псов (Шестой группы) через некоторое время после убийства Помпея. Физически очень развит, занимается на тренажёрах.
Много читает, страдает от одиночества, пока не встречает Курильщика. Заботлив, благороден, умён, немногословен, обстоятелен, силён духом, скуп на эмоции. Долгие годы издевательств Сфинкса и жизни в Четвёртой под началом Слепого не сломили его.
Трогательно заботится о Курильщике даже после того, как сам уходит в другую группу.
После выпуска устраивает отъезд из Дома на автобусе, для чего раздобывает старый автобус и права, учится водить. Много сил и энергии тратит на то, чтобы другим было комфортно.
Курильщик
Колясник. Главный персонаж и единственный, чьё полное имя упоминается в романе — Эрик Циммерман. «Пухлощёкий, румяный Курильщик, с блестящей чёлкой до самых бровей». (©Сфинкс)
Очень талантливый и своеобразный художник. «Его называли юным Гигером, когда ему было тринадцать»©.
Сначала был в первой группе (Фазаны), но затем, после инцидента с нестандартной обувью — «Старый подарок, уж и не вспомнить чей, из прошлой жизни. Ярко-красные, запакованные в блестящий пакет, с полосатой, как леденец, подошвой. Я разорвал упаковку, погладил огненные шнурки и быстро переобулся. Ноги приобрели странный вид. Какой-то непривычно ходячий. Я и забыл, что они могут быть такими»© — как попыткой выделиться из серой массы, был переведён в Четвёртую группу (Волки). Крестник Сфинкса. В ходе дальнейших событий сближается с Чёрным благодаря «взаимопониманию белых ворон» — родству их отношения к Дому, его традициям и влиянию на людей. Отдаляется от состайников, истинно пропитавшихся местным духом. Возможно, обладает способностями к перевоплощению. Ближе к концу книги все же начинает понимать жителей Дома.
В Наружности становится знаменитым художником, не забывает старых товарищей.
Порой носит мятые, немного испорченные или не очень свежие вещи (но только в силу необходимости, а не потому что считает это нормальным). Стеснителен, чист душой, ненавидит стукачей и предателей, обладает твёрдыми моральными принципами.
Очень талантливый и своеобразный художник. «Его называли юным Гигером, когда ему было тринадцать»©.
Сначала был в первой группе (Фазаны), но затем, после инцидента с нестандартной обувью — «Старый подарок, уж и не вспомнить чей, из прошлой жизни. Ярко-красные, запакованные в блестящий пакет, с полосатой, как леденец, подошвой. Я разорвал упаковку, погладил огненные шнурки и быстро переобулся. Ноги приобрели странный вид. Какой-то непривычно ходячий. Я и забыл, что они могут быть такими»© — как попыткой выделиться из серой массы, был переведён в Четвёртую группу (Волки). Крестник Сфинкса. В ходе дальнейших событий сближается с Чёрным благодаря «взаимопониманию белых ворон» — родству их отношения к Дому, его традициям и влиянию на людей. Отдаляется от состайников, истинно пропитавшихся местным духом. Возможно, обладает способностями к перевоплощению. Ближе к концу книги все же начинает понимать жителей Дома.
В Наружности становится знаменитым художником, не забывает старых товарищей.
Порой носит мятые, немного испорченные или не очень свежие вещи (но только в силу необходимости, а не потому что считает это нормальным). Стеснителен, чист душой, ненавидит стукачей и предателей, обладает твёрдыми моральными принципами.
Категория: слэш
Жанр: романтика, АУ
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: зашкаливающее количество старой русской попсы
Краткое содержание: Во дворе его называли Курильщиком — прозвище совершенно очевидное и даже банальное. Он переехал в их дом с родителями в середине июня, и в первые же дни его заметили на углу с сигаретой. Несколько раз ребята пытались с ним познакомиться, вовлечь в компанию, но всегда уходили ни с чем. Даже имени не узнали.
Примечание: АУ, пост-советское пространство одного конкретного узнаваемого города, все здоровы
Размещение: со ссылкой на командную выкладку
— Разобьешься когда-нибудь, — сказал Эрик.И даже Черный, который не слишком-то хорошо понимал людей, слышал, что равнодушие в голосе Эрика наигранное, показушное.
— Нормально все будет, — уверенно ответил он, не отмахиваясь — успокаивая, но впервые с сомнением поглядел на новенький мотороллер. Не разобьется ведь?
***
Этот город — самый лучший город на Земле.
Он как будто нарисован мелом на стене,
Нарисованы бульвары, реки и мосты,
Разноцветные веснушки, белые банты.
Он как будто нарисован мелом на стене,
Нарисованы бульвары, реки и мосты,
Разноцветные веснушки, белые банты.
Парни во дворе звали его Курильщик — прозвище совершенно очевидное и даже банальное (тривиальнее было только прозвище самого Черного). Он переехал в их дом с родителями к середине июня, и в первые же дни его заметили на углу с сигаретой. Несколько раз ребята пытались с ним познакомиться, вовлечь в компанию, но всегда уходили ни с чем. Даже имени не узнали.
«Сноб», — почти с презрением фыркал Табаки.
«Ему здесь не будет интересно», — говорил Лорд, подразумевая, конечно, что и самого его не слишком привлекали дворовые разговоры.
Курильщик не слишком часто выходил на улицу, несмотря на то что лето стояло прекрасное: солнечное, теплое. Река была далеко от их района, но даже это не останавливало от купания хотя бы раз в неделю. Но Курильщик ходил в магазин за хлебом и шоколадным мороженым, он заворачивал за угол сарая в кусты и курил там — совсем не так, как курят подростки. Большинство парней во дворе курили только для вида. Они затягивались и неловко кашляли, тушили недокуренные сигареты и ломали их в пепельнице — жестяной банке из-под колы, они морщились от горького вкуса на языке и сжимали пальцами у фильтра до нелепого сильно. Хотя Черный уже сейчас видел, как эта мучительная традиция медленно превращалась в привычку для каждого из них, в зависимость.
Курильщик курил иначе — он расслабленно прислонялся спиной к деревянной стене, зажимал сигарету между средним и указательным пальцем, вдыхал дым, но никогда из-за него не кашлял. Он медленно выпускал клубы в воздух перед собой, облизывал губы, наслаждаясь процессом. По нему ведь и не скажешь, что зависимость, хотя впоследствии Черный видел зимой, как Курильщик — простуженный и оставшийся дома из-за болезни, с неровно намотанным на горло шарфом — выскакивал на холодную улицу (рискуя, ведь заметить мог не Черный, прогуливающий уроки, а кто-нибудь из соседских ворчливых бабушек), чтобы покурить, и затягивался с облегчением, выглядя при этом почти счастливым.
Больше про Курильщика ничего не знали, но интересом к его персоне никто и не горел. Почти никто.
Черный всегда смотрел внимательно — видел, например, что рано утром Курильщик на улице не появляется. Потом заметил кое-что более интересное: выходил он не только в магазин. Иногда уходил с большим рюкзаком на весь день, и понадобилось немало времени, чтобы понять — уходил рисовать. Брал с собой раскладной стул, планшет, краски, большую бутылку воды и шел в парк или на соседнюю улицу с деревянными домами, или к горе, на которой стояла старая спрятанная среди деревьев церковь и с которой открывался вид на город. Вид на город был впечатляющий даже по мнению Черного, не слишком интересующегося красотой окружающего мира.
Иногда Курильщик рисовал на балконе. Временами с улыбкой, временами — хмурился на собственные рисунки, кусал губы, мял бумагу. Однажды порвал рисунок и кинул клочки во двор с высоты своего пятого этажа; Черный подавил желание броситься собирать, чтобы увидеть, что же все-таки рисует Курильщик, и оставить себе хоть что-нибудь, но еще несколько дней у подъезда под ноги попадались одинокие клочки бумаги, втаптываемые в грязь на асфальте.
Когда Курильщик рисовал на балконе, Черный с завидной регулярностью отвлекался от собственных дел во дворе, чтобы посмотреть на него. Иногда, очень редко, он замечал, что Курильщик тоже смотрит в ответ.
***
Не зная горя, горя, горя,
В краю магнолий плещет море.
Сидят мальчишки на заборе
И на меня наводят грусть.
Танцуют пары, пары, пары,
Мотив знакомый, даже старый.
И сладкий голос бас-гитары
Тревожит память мою, ну и пусть,
ну и пусть, и пусть.
В краю магнолий плещет море.
Сидят мальчишки на заборе
И на меня наводят грусть.
Танцуют пары, пары, пары,
Мотив знакомый, даже старый.
И сладкий голос бас-гитары
Тревожит память мою, ну и пусть,
ну и пусть, и пусть.
Табаки играл на гитаре вполне сносно, но играл он весьма ограниченное количество песен. Его учитель музыки предпочитал учить детей не старым и вроде бы надоевшим всем песням (то есть не про Васю, стилягу из Москвы, и не про Мурку), а чему-то новому. Чему-то, что должно понравиться молодежи. Учитель музыки старался. Но понятие о модных песнях у него было весьма своеобразное.
— «Мальчишкам надо бы подраться», — завел старый спор Лэри. — «На-до-бы».
— Мальчишкам надоело драться, — снова пропел Табаки во все горло. — Им по ночам девчонки снятся.
— На-до-бы.
Черный сидел на заборе чуть в стороне и наблюдал за происходящим с некоторым безразличием. Его и в первый-то раз этот спор не слишком заинтересовал. А теперь?
— На-до-е-ло.
Курильщик утром ушел с рюкзаком. Черный понятия не имел — куда.
— На-до-бы.
Дело в споре практически дошло до драки. Черный, задумавшись всего на секунду, воспользовался моментом, когда все отвлеклись, спрыгнул с забора и пошел по улице. Завернув за дом, он остановился на перекрестке, решая, куда пойти.
Сначала сходил на соседнюю улицу, потому что до нее было ближе всего. Там мальчишки играли в футбол на пустой узкой дороге, две женщины громко ругались на татарском. В понимании Черного — было пусто. Никто не сидел и не рисовал деревянные дома, чудом сохранившиеся в этом влажном климате.
Черный купил Сникерс в киоске и пошел к горе. Забирался с юго-западного (после кружка спортивного ориентирования он отлично разбирался в сторонах света в городе; проблема была в том, что больше его обозначений никто не понимал) склона по тропинке, хотя с противоположной стороны была хорошая деревянная лестница. Вот только лестница выходила на открытую площадку, где обычно с краю сидел Курильщик, а тропинка — в кусты.
Черный собирался просто тихо подняться, сесть под деревом и послушать плеер, глядя на город и рисующего Курильщика. Сегодня с собой была кассета Наутилуса, совсем новая.
Черный вышел из-за кустов и тут же смутился, поняв, что на него в упор смотрит Курильщик.
— Деревья рисуешь? — поинтересовался он, чувствуя внезапную неловкость и торопясь отойти в сторону, чтобы не портить вид.
— Да, но ты мне не помешаешь. Ты ведь обычно сидишь там? — Курильщик кивнул на молодой тополь чуть в стороне от кустов.
Черный смутился еще сильнее.
— Я могу сесть в другом месте.
Он прошел по площадке и сел на траву неподалеку от Курильщика. Если замарает штаны — мать вечером убьет. Наверное, запрет в ванной и не выпустит, пока не отстирает. Вообще-то логичнее было подстелить косуху, но она была уже старая, стоило поберечь, черт ведь знает, когда получится купить новую.
Когда эта была новая, Черный говорил себе примерно то же самое, только с аргументом «она ведь новая».
— Дать газету? — спросил Курильщик.
Черный кивнул. Он пошуршал выданной газетой и на этот раз устроился совсем рядом с Курильщиком. У его раскладного стула валялись смятые бумажки, на которых Черный с трудом разбирал начерченные и перечеркнутые части церкви. Еще со своего места он мог видеть рисунок на планшете Курильщика — деревья, кусты… и оленя. Кусты были самые обычные, даже неприлично неинтересные, так что ничего удивительного, что их хотелось разбавить.
Черный смотрел то на реальность, то на рисунок. Ведь действительно — кусты скучные, такие же, какие растут везде по городу. Тонкие ветки торчат, листвы местами недостаточно, пыль осела на зелени.
На картине Курильщика все будто преображалось, хотя кусты вроде как были абсолютной копией — не зеленее, не гуще. Появился разве что олень, воробей в луже и стайка птиц в небе.
Местами это напоминало Черному жизнь — Курильщик был точно такой же. Такой как все, как ребята со двора, как сам Черный. Но он все равно казался особенным. Будто и кожа белее, и глаза зеленее, и волосы топорщились по-другому. И рисунки — удивительные, волшебные, открывающие двери в новые миры, хотя, казалось бы, вдохновленные повседневными вещами. Наверное, в каждый рисунок Курильщик вкладывал часть своей чудной и чудной души, в этом все было дело. И видел он мир по-другому. Как будто они вроде как живут рядом, пересекаются, а находятся все равно в разных, параллельных вселенных. Наверное, невообразимо далеко.
Черному нравилось так думать о Курильщике. Да и вообще — очень поэтичная мысль получалась. Приятно было сознавать себя немного поэтом, человеком, понимающим высокое, творческое, человеком с широким взглядом, видящим больше, чем просто физическое и приземистое. Да, рядом с Курильщиком думать такое было приятно.
Черный вдруг вспомнил о Сникерсе.
— Будешь? — спросил он у Курильщика, когда тот скосил взгляд на очередное шуршание.
Курильщик неуверенно улыбнулся и кивнул. Черный щедро отломил половину и протянул ему.
Пальцы у Курильщика были в зеленых разводах акварели, а ребро ладони — полностью серое от карандаша.
— Спасибо, — сказал Курильщик.
— Не за что, — Черный сделал короткую паузу, откусил и прожевал Сникерс. — А как тебя зовут?
Он постарался спросить непринужденно и даже немного отстраненно. Отвернулся и посмотрел на город по правую руку, в противоположной стороне от Курильщика.
— Эрик. А тебя?
Черный представился. Подумал немного.
— Но вообще-то все зовут меня Черным. А тебя, кстати, называют Курильщиком во дворе.
Курильщик взглянул на него удивленно, но промолчал. Он доел и вернулся к рисованию.
Черный смотрел на рюкзак Курильщика. Из него выглядывала папка с рисунками. Пока Черный разглядывал эту папку, размышляя, стоит ли спросить разрешения посмотреть, и прикидывая, насколько обидно и неловко окажется услышать отказ, если это был тот случай, когда человек не любит показывать свои рисунки (это ведь не шаржи Табаки с уроков алгебры), Курильщик спросил:
— Хочешь посмотреть?
Черный кивнул, и Курильщик вытащил папку из рюкзака и передал ее ему. Потом он закурил (предложил Черному, но тот отказался), а Черный стал рассматривать рисунки. В основном акварели, город — здания, величественные соборы, улицы, парки, статуи и многочисленные набережные, вид на крыши с горы при разной погоде, даже знакомые станции метро, залив и немного богатых дворцов и фонтанов из пригорода.
Было во всех рисунках что-то волшебное, удивительные сочетания красок, остановленные, как на фотографиях, мгновения, мазки легкие и будто небрежные, но сделанные с таким вниманием к каждой детали, что город на рисунках казался реальнее, чем настоящий мир.
Закрыв папку, Черный поднял голову и увидел, что Курильщик улыбается, глядя на него. Он отвернулся, затушил сигарету и засунул окурок внутрь смятого комка бумаги.
***
Ты мне не снишься, я тебе тоже,
И ничего мы сделать не можем.
Словно чужими стали друг другу,
И между нами, и между нами белая вьюга.
И ничего мы сделать не можем.
Словно чужими стали друг другу,
И между нами, и между нами белая вьюга.
Во дворе был концерт. Или, по крайней мере, цирк.
Вообще-то фактически дело касалось только Рыжего и Габи, но все, что касалось Рыжего, всегда становилось масштабным и громким.
Рыжая сидела на магнитофоне и иногда, когда слова прерывались проигрышем и обратно, подкручивала звук. Рыжий пел, перекрывая голос солиста.
Ты мне не снишься, стало быть, ясно:
Новой не будет старая сказка.
Габи, опершись о подоконник, выглядывала в окно, отодвинув горшок с цветком. С фикусом, наверное. Черный понятия не имел, как на самом деле выглядели фикусы, которые все постоянно упоминали, или как на самом деле назывался этот цветок.
Габи не выглядела расстроенной ни самим расставанием, ни выставлением на показ разрыва — она саркастично улыбалась ярко накрашенными губами и жевала жвачку, наблюдая за кривляющимся Рыжим.
Бабки со своих скамеек смотрели недовольно, но ограничивались только неодобрительными комментариями, малышня из песочницы глазела восторженно. Из постоянных обитателей двора на происходящее не обращали внимания только кошки, свернувшиеся на канализационных люках.
На балкон вышел Курильщик. Он несколько секунд смотрел на Рыжего, а затем скользнул взглядом по двору и нашел глазами Черного. Улыбнулся ему. Черный улыбнулся в ответ и в неожиданном приливе смелости качнул головой, приглашая спуститься во двор. Курильщик никак не реагировал некоторое время (или, возможно, на его лице отображались какие-то эмоции, но у Черного было не такое хорошее зрение, чтобы видеть это), а после все-таки кивнул.
Пока Черный ждал, Рыжий закончил петь. Рыжая убавила звук и переключила песню, на «сцену» явился Табаки. Он изображал танец из клипа по телеку, и значки на его жилетке позвякивали в такт каждому движению, перекрывая даже музыку.
Из парадной вышел Курильщик в новых красных кедах, со сложенным в руке пакетом и женским кошельком.
— Я сказал, что иду гулять, и меня отправили в магазин, — прокомментировал он, когда подошел ближе.
Вместе они еще немного постояли у забора, больше слушая музыку, чем смотря на кого-то. Потом все-таки пошли за творогом и картошкой, сделав большой крюк через парк.
В личном общении Курильщик оказался не таким, каким представлялся Черному до этого. Он не был хуже и лучше, он все еще оставался особенным, но был другим.
Черный пока не слишком понимал, что значило такое мнение.
Курильщик, например, любил задавать глупые вопросы. Он, наверное, перечитал всю серию «Я познаю мир» с искренним любопытством. Он спрашивал: «Почему планеты вращаются вокруг Солнца приблизительно в одной плоскости? Получается ли, что нужно еще пару десятков исследовательских космических аппаратов, которые полетят в разные стороны системы, чтобы в будущем путешествовать по всей галактике? Значит ли это, что граница системы, перпендикулярная плоскости орбит планет, находится намного ближе и что это может дать?». Черный молча смотрел на него, пытаясь придумать ответ хотя бы на один вопрос, и в итоге Курильщик просто улыбался и пожимал плечами. «Вдруг ты знаешь», — говорил он. «Я ведь ничего не теряю, спрашивая. Зато, если повезет, могу в какой-нибудь раз получить ответ».
За все время знакомства Черный смог ответить только на один вопрос из нескольких десятков в серии «Вдруг ты знаешь». «Почему снег белый?», — спросил Курильщик. Черный ответил, потому что прочитал параграф про длины волн в учебнике физики, когда болел. Курильщик сказал: «Ясно», а еще сказал, что все знают, почему трава зеленая и небо голубое, но никто не может ответить, почему белый снег, хотя регулярно пародируют детей, вошедших в возраст «почемучек».
Курильщик, очевидно, из этого возраста так и не вышел.
Они покинули магазин, прошли мимо палатки с арбузами, которая, Черный был уверен, не стояла там еще позавчера. Курильщик предложил Черному «Love is…», и отказываться было бы просто глупо.
— Что там? — спросил Курильщик, когда Черный развернул вкладыш.
— «Сказать, что блюдо, которое она приготовила, очень вкусное, даже если это не так», — зачитал Черный.
Они с Курильщиком переглянулись, и во взглядах читалось совершенно идентичное непонимание.
— Это же простая вежливость, — наконец, высказался Курильщик. — Или даже лицемерие. И ложь. Если тебя не спрашивают, то лучше есть молча, а если спросили, то можно сказать «нормально». Ну, может, осторожно заметить, что много соли или что-то в этом роде.
Курильщик замолчал на некоторое время, задумавшись, а затем спросил:
— Если бы я показал тебе плохой рисунок, что бы ты сказал?
Черный перекатил жвачку по языку, раздумывая над ответом. На самом деле до этого все рисунки Курильщика казались ему хорошими (хотя в некоторых из них Черному мерещилось что-то жуткое по неопределенной пока причине). Даже большая часть забракованных.
— Наверное, я бы честно сказал, что мне не очень нравится, хотя это не значило бы, что рисунок плохой. Я не слишком разбираюсь в живописи.
Вообще-то все общение Черного с рисованием окончилось на посещении уроков ИЗО и единоразовом просмотре программы о фламандской живописи на телеканале «Культура».
Они зашли за гаражи, Курильщик выкурил сигарету и тоже взял жвачку. Развернул вкладыш.
— «Не становиться подозрительным, если она не пришла на свидание», — вслух прочитал он.
Они снова переглянулись. Серьезно?
Возможно, они не особо понимали окружающий мир, но, по крайней мере, понимали друг друга.
Со двора продолжала играть музыка, доносились громкие голоса — Рыжий, Рыжая, Табаки…
Курильщик понюхал пальцы, проверяя, не пахнут ли они сигаретами. Одежда может пропахнуть дымом по десятку не зависящих от человека причин, изо рта запах легко сбить. Легче всего проверить по пальцам. Так он объяснил.
***
Под покровом темноты
Смотрю наверх, туда, где ты —
Выше нет на свете высоты.
Дворы пусты, свели мосты,
И лишь коты со мной на «ты».
Смотрю наверх, туда, где ты —
Выше нет на свете высоты.
Дворы пусты, свели мосты,
И лишь коты со мной на «ты».
Черный огляделся немного неуверенно и сел на криво заправленную постель. Комната Курильщика ожидаемо отличалась от его собственной. Во-первых, в ней царил хаос. Очевидно, перед приходом гостя его пытались по возможности замаскировать (когда мать уезжала на дачу и Курильщик должен был зайти посмотреть фильм, Черный выдраил квартиру так, что пришлось все оставшиеся выходные захламлять ее обратно во избежание подозрений в особо жестоком убийстве), но он то и дело выглядывал из разных углов — то в виде скрученного свитера под подушкой, то покрытого цветными мазками мольберта в углу, то торчащих в разные стороны карандашей в органайзере и бессистемно разложенных на подоконнике книг. Со шкафа грозил свалиться волейбольный мяч.
Несомненно, особый шарм этому хаосу придавали стены. Стены были раскрашены (Черный узнал Муми-троллей, Изумрудный город, штук тридцать восемь маленьких попугаев и удава, звездолет на фоне космоса, но неопознанного было много больше) и увешаны вырезками из журналов, фотографиями и плакатами (Черный подозревал, что все это перевезено еще со старой квартиры). Рисунок висел только один — цветы. Эти пестрые стены напоминали Черному двор, где все мыслимые поверхности были покрыты краской. Люди из ЖЭКа регулярно приходили, заново красили заборы и первые этажи дома, красили подъезды и сараи, но заканчивалось все всегда одинаково — людям из ЖЭКа снова нужно было приходить.
— У тебя ведь недавно был день рождения, — начал Курильщик, садясь рядом.
Черный молча кивнул. Честно говоря, он понятия не имел, откуда Курильщик мог узнать об этом. Может, во дворе услышал. Во дворе все знают — вроде как, никогда и никому не рассказываешь о дате, но люди, рядом с которыми ты рос и с которыми практически ежедневно виделся из года в год, конечно, не могут не помнить.
— Так что я… — продолжил Курильщик, но тут же замолчал. Несколько секунд он просто смотрел перед собой. Черный терпеливо ждал.
В конце концов Курильщик сказал:
— С прошедшим.
И протянул Черному кассету. Черный кассету взял и повертел в руках, прочитал надпись на обложке: «The Beatles». И, чуть ниже, «Rubber Soul».
— Спасибо, — тупо сказал Черный. — Большое спасибо.
Черный вообще-то не умел благодарить. Если бы знал, что придется — заранее бы придумал слова и прорепетировал у зеркала на всякий случай. Но Черный не знал. И очень удивился. И уже начинал стыдиться, что выглядел, наверное, неблагодарным, но Курильщик прервал его размышления, снова заговорив:
— Не за что, прости, что так поздно, — Курильщик улыбнулся и легкомысленно пожал плечами. — В этом альбоме моя любимая из их песен.
— Предлагаешь угадать? — Черный улыбнулся, потому что не улыбаться в ответ Курильщику было невозможно.
— Если сможешь.
Они поставили подаренную кассету на стареньком магнитофоне Курильщика, обклеенном детскими наклейками из жвачек, и без дела валялись на постели, сминая и без того неровное покрывало. Курильщик спал на разложенном полутораспальном диване, и это немного спасало положение, позволяя… нет, касаться друг друга все равно приходилось (Черный не представлял, почему это его смущало, ведь люди постоянно прикасаются друг к другу, здороваются за руку, хлопают по плечу, сплетаются в клубок в драке или помогают перелезать через высокий забор на лесопилку, нарушая пресловутое личное пространство, которое так тщательно, по отношению к другим своим знакомым, соблюдал Черный), но так, по крайней мере, оставалось немного свободного места и не нужно было лежать друг на друге.
Они лежали, смотрели в потолок и изредка переговаривались, пока не кончилась кассета. Большую часть песен Черный слышал впервые, но они ему нравились, даже если он едва ли понимал хотя бы смысл. Английский в школе преподавали не слишком хорошо, а сам он стремлением к языкам не отличался.
«Ah, girl», — была одна из тех немногих строчек, что Черный вообще мог разобрать в песне, которая ему особенно полюбилась впоследствии. Впрочем, собственные пристрастия обмануть его не могли: Черный безошибочно определил песню, любимую Курильщиком, и заодно вспомнил другую, которую тут же со сдерживаемым смехом пропел.
«Даже в доме твоём, где так любят тепло,
Холодно душе.
И звучит пустоте и моде назло
Песня о Мишель»
Курильщик, конечно, ответил ему фразой из той же песни уже про день рождения, и с сожалением заметил, что лучше бы он помнил вместо слов дурацкой песни что-нибудь полезное.
Остаток вечера они играли в карты (переводной дурак с двойным козырем — явно не игра королей) и слушали другие кассеты из коллекции Курильщика; темнело все еще очень поздно (но хотя бы вообще темнело), и Черный, совсем забыв о времени, лишь каким-то чудом избежал выговора от матери по возвращении домой.
***
И зачем с тобою было нам знакомиться?
Не забыть вовек теперь мне взгляда синего.
Я всю ночь не сплю, а в окна мои ломится
Ветер северный, умеренный, до сильного.
Не забыть вовек теперь мне взгляда синего.
Я всю ночь не сплю, а в окна мои ломится
Ветер северный, умеренный, до сильного.
Лето традиционно прошло одновременно быстро и медленно. Пролетело незаметно, словно только вчера их отпустили с торжественной линейки в актовом зале, и длилось так долго, словно это была целая, отдельная жизнь, даже если в этой отдельной жизни у Черного ничего особенного и не произошло.
Разумеется, кроме того, что он встретил Курильщика. А это определенно было достойно отдельной жизни.
В середине лета Черному надоело праздное безделье, и он нашел подработку. За август перекрасил сотни метров забора под нещадно палящим солнцем. Курильщик часто приходил на работу вместе с ним, иногда помогал красить (хотя художник — не маляр, а маляр — не художник, и обычная физическая работа выходила у него заметно хуже, чем города на бумаге), но чаще просто сидел на траве рядом и развлекал разговорами. В конце месяца Черный получил деньги, но, в отличие от большинства подрабатывающих школьников, не понесся отдавать их за ерунду мечты, а просто отложил. Все-таки он пошел на работу, потому что не умел тратить впустую время, а не из-за несоразмерно дорогой безделушки.
В сентябре Курильщик ожидаемо пошел в ту же школу, что и Черный. Первую неделю он даже учился в том же классе, но потом его перевели в параллельный — людей там было меньше. Теперь появилось, чем заняться на переменах, кого попросить занять очередь в столовой, вместо кого постоять во время дежурства на лестнице, давая время сбегать покурить в туалете. Все это оказалось для Черного в новинку, дружба в самом деле казалась ему чем-то необычным. Немного успокаивало то, что и у Курильщика это случалось впервые.
Курильщик вообще-то очень многое ему рассказывал, даже если Черный молчал — просто не знал, как описать собственные чувства, не выглядя при этом полным идиотом, словно вышедшим из комедии.
На начало октября запланировали поход. Черный не любил общественные мероприятия, но любил природу, поэтому к походам он относился скорее положительно (или, по крайней мере, не пытался избегать их так, как делал со школьными концертами, походами в кино и выездами на базу в выходные). Поход назначили на субботу, а это означало еще и то, что получится пропустить биологию. Вернуться должны были в воскресенье.
Добираться до лагеря пришлось не меньше половины дня — сначала ехали на электричке, потом медленно шли (при этом старательно обходя большие дороги и населенные пункты, чтобы не портить атмосферу, но признаки цивилизации вокруг все равно было слишком явным), часто останавливались на отдых, чтобы никто не отставал. Предложения просто разделиться по физическим способностям упорно игнорировались.
Курильщик собирал пожелтевшие опавшие листья, хотя и признавал, что делает он это каждую осень, но до сих пор всего пару раз использовал сохраненные в книгах растения для коллажей. Вместе с ним листья, травы и затейливые веточки собирали девчонки — уже для венка на ежегодный конкурс «Мисс Осень». Не то чтобы конкурсы в самом деле кого-то интересовали, но развлекаться в дороге приходилось любыми способами.
Весь день ушел на переходы, расстановку лагеря, какие-то приготовления, сборы дров и поход за водой. Когда все закончили, Черный с удивлением обнаружил, что на костре на ужин доваривали суп из тушенки, а солнце медленно опускалось за горизонт, в воды широкой великой реки. Небо почти на глазах изменяло оттенок, становясь все розовее, облака приобретали золотую окантовку, а вдоль горизонта проявлялись фиолетовые полосы. Всегда ли Черный обращал такое внимание на цвета?
Вспомнилось стихотворение «Перед грозой» Блока, которое Черный учил на литературу, чем он тут же воспользовался, продекламировав его Курильщику и состроив из себя невесть кого. Правда, раз напутав слова, но, кажется, это не было замечено.
Уже ночью они вместе сидели на траве у дерева, чуть вдали от остальных неспящих. Расстояние ровно достаточное, чтобы хорошо слышать лагерные песни под гитару, но и спокойно разговаривать, не привлекая этим внимания. Свет от костра до них едва доходил, играя желто-рыжими отблесками на всех подходящих поверхностях. Курильщик показывал какие-то созвездия на неожиданно ясном небе, рассказывал легенды. Черный вспомнил — наверняка детские энциклопедии. И история искусств в художественной школе, может быть. Или хорошая фантазия.
— Это Вин… Винде… — Курильщик смутился и опустил руку, прекратив показывать на яркую звезду. — У нее сложное название. В греческой мифологии считалось, что это превращенный после смерти в звезду Ампел, возлюбленный Диониса. Правда, в версиях его смерти все уже не так единодушны.
Черный на секунду задумался, задаваясь вопросом: а каково это, быть звездой? Для кого-то в бесконечных абсурдных мифах это было наградой, для кого-то — наказанием. Он еще даже не успел представить, как приходится сотни лет созерцать происходящее на Земле и Олимпе, следить за людьми и богами, за рождением новых людей и смертью старых знакомых; Черный отвернулся от звездного неба, почувствовав на себе внимательный взгляд Курильщика. Тот словно наблюдал, выжидал какой-то реакции, хотя и не показывал это открыто.
Черный снова поднял голову к небу, почувствовав себя неловко. И у кого тут еще хорошая фантазия. Он ведь никогда особенно не понимал эмоции людей, чтобы опознавать настолько сложные вещи. Или он раньше никого так хорошо не знал, чтобы замечать их.
Пару минут они слушали (или делали вид) очередную песню со стороны костра. Изгиб гитары желтой ты то ли обнимешь, то ли уже обнимаешь. Черный никогда не мог запомнить.
Курильщик вновь нарушил молчание и показал на очередное созвездие.
В воскресенье утром не досчитались одного человека. Парня из класса Курильщика, которого совсем не кратко называли Македонским. Позвали, обошли стоянку лагеря — не нашли. Нужно было что-то делать, но, очевидно, учителя еще никогда не сталкивались с подобными проблемами в реальности.
Несколько человек ушли обходить путь до реки и родника, учителя в это время собрали совет. Долго совещались. Потом к совету присоединились старосты, потом — вовсе все остальные. Классный руководитель Македонского встала на пенек и произносила стандартные для таких случаев речи. Точно ли никто не знает, где пропавший? Нужно постараться и найти его, от командной работы может зависеть жизнь человека! Или вот — он, конечно, мальчик замкнутый, но он не стал бы так шутить, могло случиться что-то серьезное.
Кто-то наизусть декламировал заученные строчки из учебника ОБЖ. К сожалению, основная часть параграфа относилась к тому, что делать, если потерялся в лесу ты — как не волноваться, как себя вести и чего лучше не делать. О том, как не волноваться и как себя вести целой группе людей, которые потеряли кого-то одного, и слова не было сказано.
Пока решали, стоит ли уже отправить людей в город за помощью, вернулся «Первый поисковой отряд», ведущий Македонского. Пропавшего нашли спящим в овраге недалеко от родника, как он там оказался — объяснить не мог. То ли правда не помнил, то ли слишком смутился от всеобщего внимания.
За происходящим Черный наблюдал со смешанным чувством, словно бы творилась вокруг не реальная жизнь, а только пьеса театра абсурда, прославляющая нелепость, глупость и отречение от логики. Но что он сам делал посреди сцены?
***
На каждой спине
Виден след колеи.
Мы ложимся, как хворост,
Под колеса любви.
Виден след колеи.
Мы ложимся, как хворост,
Под колеса любви.
Черный и сам не заметил, когда начал называть Курильщика по имени. Называть, правда, не лично, а только мысленно — до этого, избегая путаницы, Черный вовсе не обращался к нему по имени или прозвищу. Это совершенно удивительно, насколько бесполезными оказываются имена, когда общение происходит лишь между двумя людьми.
Может, дело было в отце Курильщика, который так часто встречал Черного на пороге фразой: «Эрик уже собирается, проходи пока». Может, в подписанных школьных тетрадях, которые Черный так часто видел на переменах и дома после занятий, когда они делали домашку вместе. Эрик говорил, что до перехода в эту школу он не был отличником. Ну, разве что первые пару лет в начальной школе, но это вряд ли считалось.
И вот опять. Эрик. Черный снова и снова повторял это имя в голове, повторял непроизвольно, хотя это, наверное, не должно было его так волновать.
Но волновало. Точно как и подарки, на которые были отложены деньги с самой подработки в августе, на Новый год — не только для Эрика, а еще и для матери.
Объективно Черный не считал себя хорошим сыном. Они часто ссорились, ругались, он не слушался мать, а она не слушала его. Возможно, это был просто подростковый бунт и юношеский максимализм. А может, они просто не сходились характерами. Ведь такое бывает не только с новыми знакомыми.
В любом случае, Черный ее любил и иногда был не против это показать. Не сказать, конечно. Но хотя бы показать.
Изредка радовал тем, что внезапно протирал пыль по всей квартире или готовил ужин, вовремя чинил полки и менял лампочки, оставлял символические подарки на незначительные праздники. Это было несложно, но это точно разбавляло воспоминания о временами тягостном, рутинном быте.
На Новый год Черный подарил ей серебряную цепочку с кулоном, написал на открытке, что она все еще молода и очень красива. Черный, пожалуй, хотел бы видеть ее лицо во время получения подарка, но считал, что сам бы слишком смутился, посмотри она на него в этот момент. Поэтому оставлял представление реакции лишь на долю фантазии.
Может, Черный и не был хорошим сыном, но и плохим сыном он считаться не мог. Наверное, как и человеком.
Гораздо сложнее было в отношении Эрика. Очевидным оставалось только то, что дарить ему что-то из художественных принадлежностей — глупо. Наверняка у него было все и даже больше, да и Черный не имел никакого понятия, чем «Ленинград» отличается от «Белых ночей» (в первый раз зайдя в художественный магазин с Эриком, Черный искренне спутал две марки акварели из-за схожих ассоциаций).
Черный перебрал с десяток вариантов, а затем все-таки решил рискнуть. И предложить то, о чем Эрик часто говорил летом. Конечно, сюрприза бы уже не получилось, но ведь в подарке внезапность — далеко не главное.
Черный предложил проколоть Эрику ухо. Эрик согласился. После согласились родители Эрика.
Сомнительных экспериментов с иглами решили не проводить и сходили в салон, где Эрику поставили «гвоздик» и обязали носить его три месяца, «пока не заживет». Тем не менее, на Новый год Черный все равно подарил ему сережку. Вторую пришлось оставить себе, потому что по отдельности сережки ожидаемо не продавали.
В новогоднюю ночь Черный на двоих с матерью выпил по бутылке шампанского и вина, к трем она ушла спать, а он еще долго валялся на диване и переключал каналы по телевизору, надеясь наткнуться на рекламу. Смотреть что-то он и не собирался.
В голове неторопливо копошились ленивые нетрезвые мысли. Сначала Черный просто вспоминал произошедшее за год, оценивал, но потом понял, что думал в основном про Эрика. Вспоминал какие-то эпизоды, начиная с того дня, как первый раз увидел, заканчивая последней встречей накануне днем.
В какой-то момент в медленно функционирующем сознании словно сверкнула молния. Черный с удивлением посмотрел на экран телевизора, обдумывая пришедшую мысль, порывисто встал, тут же пошатнулся и сел обратно. Взглянул на время. Шел пятый час очередного, нового года. Конечно, идти никуда в такое время не стоило; поэтому Черный взял салфетку, карандаш, которым мама записывала желание под бой курантов по вычитанному из газеты совету, и записал весьма краткую инструкцию. Салфетку он нашел утром на том же месте, но, честное слово, не мог вспомнить, что значили слова.
«Сказать Эрику про.»
Вот так, с точкой. А про что?
***
Прольются все слова, как дождь,
И там, где ты меня не ждешь,
Ночные ветры принесут тебе прохладу.
На наших лицах без ответа
Лишь только отблески рассвета
Того, где ты меня не ждешь.
И там, где ты меня не ждешь,
Ночные ветры принесут тебе прохладу.
На наших лицах без ответа
Лишь только отблески рассвета
Того, где ты меня не ждешь.
Весной проходили спортивные соревнования. Черный был капитаном волейбольной команды, и приходилось постоянно оставаться на тренировки, ходить с физруком разбираться по поводу формы, часто ездить на другой конец города на отборочные игры. Кульминацией спортивной деятельности в тот год стало второе место команды Черного на региональных соревнованиях.
Не первое, и все-таки Черный был рад. Чертовски, честно говоря, рад. Во всем теле ощущалось радостное возбуждение, в мыслях — неожиданно позитивные мотивы.
Уйти и бросить команду сразу после торжественной части, конечно, было нельзя. Остаток дня Черный провел в гостях у Лэри вместе с остальной частью команды и портвейном. Вечер оказался приятным, хотя Черный, хоть тресни, никак не мог понять и вспомнить, чем же именно он мог ему понравиться. Атмосферой, может. Ощущением спокойной радости от успешного окончания длительной тяжелой работы, расслаблением после долгого напряжения.
На следующий день поздравили в школе на уроке с классным руководителем, на перемене поздравил Эрик — утром он опаздывал, поэтому до школы шли отдельно. Зато возвращались вместе.
Черный все еще чувствовал непривычную радость, легкость, хотя про волейбол успел практически забыть. Мир вызывал яркие, положительные эмоции и такие же побуждения, реакции. У Черного не так часто выдавалось хорошее настроение, чтобы это не казалось необычным хотя бы ему самому. И он не слишком-то представлял, как эти положительные эмоции стоит выражать.
Уже во дворе они с Эриком зашли за старый покосившийся сарай, Эрик закурил. Черный долго внимательно смотрел на него, прислонившись спиной к кирпичной стене дома, и в голове неожиданно четко вырисовывался ответ на его вопрос. Как же свои эмоции выражать.
Эрик докурил и затушил сигарету. Черный дождался, пока он повернется, и сделал шаг вперед, ближе. На секунду в неуверенности замер, потом наклонился и неловко ткнулся губами в щеку Эрика.
Поцелуй был настолько невинным, насколько вообще мог быть невинен поцелуй в щеку от одного молодого человека другому, и все-таки он совершенно точно выражал чувства Черного. Не дружеские. Не совсем и не только дружеские. До невозможности прямо и однозначно, нельзя было даже специально спутать их с чем-то другим.
Черный быстро отстранился и развернулся, направился к своей парадной.
Вся легкость и радость из настроения быстро исчезли; остались неопределенность, волнение, немного — смущение и стыд, чуть-чуть — шок от собственных действий и решимости. Пожалуй, единственное, в чем Черный все еще был уверен — Эрик. Черный не знал, как он отреагирует на поцелуй, не знал даже, продолжит ли Эрик с ним общаться, и все-таки была уверенность. Как минимум в прошедшем времени они были друзьями. И, что бы он ни сделал, Черный мог не волноваться о том, что Эрик расскажет кому-то еще или будет использовать это, или просто посмеется. Нет, хотя бы в том, что это останется только между ними, только личным, Черный мог быть уверен, даже если это подразумевало, что скоро он снова останется в одиночестве и на этот раз с разбитым сердцем, пока мир вокруг будет продолжать вращаться, в принципе не заметив, просто не узнав о произошедшем в чьей-то отдельно взятой жизни.
***
Привет, сегодня дождь и скверно,
А мы не виделись, наверно, сто лет;
Тебе в метро? Скажи на милость,
А ты совсем не изменилась, нет-нет!
А мы не виделись, наверно, сто лет;
Тебе в метро? Скажи на милость,
А ты совсем не изменилась, нет-нет!
Черный сидел на траве и смотрел на город, на его послеобеденную субботнюю суету. Теплый ветер путался в волосах, весеннее солнце освещало крыши домов, отражалось в куполах возвышающихся над другими зданиями храмов и бликами играло на их крестах. В небе пролетали чайки — одновременно словно бы эмоциональные, крикливые и вспыльчивые, но вместе с этим абсолютно равнодушные.
Черный искренне любил этот город, и прекрасно понимал, почему Эрик рисовал его раз за разом. Он ведь затягивал, не опускал, заставлял возвращаться обратно. Он напоминал о лучших моментах, за которыми всегда следовали худшие, но именно это составляло настоящую жизнь, эти воспоминания заставляли чувствовать себя живым. Эти бесконечные переплетения улиц и рек, эти спутанные и повторяющиеся номера домов вдоль каналов, эта архитектура и угрюмая погода, эти исторические места на каждом квадратном метре, эти ночи, мосты, величественные дворцы и соборы, памятники и дома-музеи поэтов-самоубийц. Черный любил этот город, и очень жалел, что не умеет рисовать. Возможно, стоило заняться фотографией. В коробке под кроватью все еще лежал отцовский «Зенит». Наверное, имело смысл хотя бы попробовать.
И все же с города, с фотографий, с музыки в наушниках мысли неумолимо соскальзывали к Эрику. Ну конечно. Вспоминать лучшее, помнить о худшем, жить.
Хотя ничего серьезного пока и не произошло. Эрик просто не появлялся в школе остаток недели, вроде как болел. Черный за это время извел себя неизвестностью так, как не извелся бы ни из-за одного отказа. Он любил порядок, определенность, точность. Чтобы все было понятно и просто.
Пока понятно и просто не было.
Черный увидел краем глаза какое-то движение. Снял наушники, повернулся. Молодые ярко-зеленые листья на ветках кустов тихо шуршали. На площадку из-за деревьев вышел Эрик. Он остановился, поймав взгляд Черного, но все равно прошел вперед и словно бы неуверенно опустился рядом на траву.
— Привет, — сказал Эрик.
Черный вдруг заметил, что он без рюкзака. Казалось бы, ничего необычного, но Черный раньше никогда не видел, чтобы Эрик приходил на гору не ради рисования. А ради чего? Посмотреть на город или… или Эрик искал его, Черного?
— Красиво сегодня, — все еще неловко заметил Эрик.
Он обнял себя за печи и натянул рукава свитера на пальцы. На руках не было привычных пятен краски. Черный нахмурился, разглядывая его. Эрик выглядел необычно нервным; и при этом смотрелся нелепо — шутка ли, выйти в одном лишь свитере в конце апреля. Казалось, он пошел-то только покурить или до другой парадной, но как оказался на холме, где ветер, холодная земля?
Эрик выдохнул, словно собирался что-то еще сказать, но передумал. Потом он позвал Черного по имени.
Черный тут же повернулся. С выжиданием посмотрел, безуспешно пытаясь скрыть этим внутреннее волнение, которое только распалялось от неловкости и молчания, от неуверенности, словно витающей вокруг.
Эрик придвинулся ближе и поцеловал Черного в губы. Черный запоздало подумал — а ведь было бы очень обидно никогда этого не почувствовать, оставить себе на память лишь тот поцелуй в щеку. Губы у Эрика были мягкими, пропитавшимися горьким привкусом сигарет и сиропа от кашля. «Доктор Мом», сложно не узнать вкус.
Черный улыбнулся в поцелуй, хотя целоваться с улыбкой на губах было неудобно. Пришлось отстраниться. И отвернуться, чтобы переждать накатившее смущение.
— Ты так по-настоящему простынешь, — пробормотал Черный, касаясь холодных рук Эрика.
Можно было попробовать отдать ему косуху, но ведь не примет. Не оставит Черного в одной футболке.
Подумав, Черный снял шарф и молча перевязал на шею Эрика, до сих пор избегая смотреть в глаза.
— Пойдем лучше домой, — Эрик улыбнулся. И ему все еще нельзя было не улыбнуться в ответ. — Купим по дороге апельсины. Скоро папа вернется, скажем, что ты пришел проведать больного.
Черный молча кивнул. Сказать было нечего, да и вряд ли бы получилось. В груди растекалось теплое чувство радости, легкости. Бесконечно долго тянущиеся секунды, наконец, приносили с собой веру в собственную удачу. Ощущение счастья. Настоящего счастья, здесь и сейчас, а не где-то в эфемерном будущем или прошлом. И на этот раз Черный наверняка знал способ выразить свои эмоции.
Он наклонился и снова ткнулся губами в щеку Эрика.
***
Среди всех архитектурных шедевров родного города Черный всегда выделял для себя этот собор. Он словно бы возвышался над всем остальным, как возвышался над зданиями вокруг. С его высоты мир внизу казался игрушечным, а если смотреть на собор снизу, то поднявшихся наверх людей легко было спутать с птицами, присевшими на карниз.
У Черного уже были десятки фотографий этого собора. Отдельные элементы — зеленые скульптуры, золотые купола, колокольни, надпись над входом. Были фотографии при разном освещении — в пасмурные и дождливые серые дни, при летнем теплом солнце, на закате, ночью. Были фотографии Эрика — с книгой и в пальто у коричневых величественных колонн, в солнцезащитных очках на набережной, с собором на фоне на другом берегу реки, и такая до боли характерная: Эрик, весело улыбаясь, подносит сигарету к губам, другой рукой держа кисти и прижимая к груди рисунок. Нарисованный акварелью собор, высящийся в то же время за его спиной. Эта фотография долго стояла в рамке на тумбочке Черного, даже после переезда, когда Эрика можно было увидеть, просто перевернувшись на другой бок.
На этот раз верхушки золотых куполов покрывал снег. Серые стены покрылись инеем, сливаясь с выцветшим грязно-белым небом. В воздухе от холода стоял туман, снег лежал на дорожках, которые топтали говорливые иностранные туристы, и на елях вокруг собора. Черный всерьез опасался за фотоаппарат, но решил рискнуть.
Черный сделал несколько снимков собора, удачно захватив памятник на площади перед ним. Сфотографировал Эрика с цветным стаканчиком рафа с малиной и грейпфрутом из популярной сети кофеен и в пушистом шарфе, который ему подарили фанаты на последней выставке в местном музее современного искусства. Черный задумался о выставке и опустил камеру, рассеянно посмотрел в сторону реки, в сторону острова за ней, в направлении, где должен был быть этот самый музей. Сходить что ли? На неделе должны были открыть новую выставку.
Или вот, совсем рядом — самый популярный в стране музей. Там всегда длинная очередь и нескончаемый ряд картин, которые не изучить и при ежемесячном посещении. И временные экспозиции, конечно.
И ведь не сказать, что за прошедшие с выпуска из школы годы Черный стал истинным любителем искусства. Хотя понимать кое-что, разумеется, начал. Чисто ради проформы научился отличать Мане от Моне, разобрался в истории и причине популярности Черного квадрата, узнавал в современных рекламных арт-плакатах отсылки к Мухе и Тулуз-Лотреку.
Эрик влиял на него год за годом, хотя каждый раз казалось, что все, точка, куда уже больше; но всегда оказывалось, что больше можно. Черный только надеялся, что он мог дать Эрику не меньше, чем тот давал ему.
— Закончил? — поинтересовался Эрик, отвлекая Черного от мыслей. Он скрестил руки на груди и зябко сутулил плечи. Никакие шарфы не могли помочь от пронизывающего ветра, а все потому что «шапку надо носить».
— Идем греться, — уверенно кивнул Черный.
Эрик тоже согласно кивнул. На его темные волосы падали мелкие хлопья снега, а в глазах отражался блеск новогодних цветных огней, которыми уже давно украсили город. Кажется, Эрик готовился рассказать какой-нибудь не особенно важный, но интересный факт про новогодние украшения в городе, прочитанный накануне в интернете.
Сколько стоят самые старые из сохранившихся стеклянных новогодних игрушек?
Правда ли до этого на елки вешали яблоки как библейский символ, и прилично ли было их потом съедать?
Что такое рождественский огурец?
Черный убрал камеру в чехол и, не сдержав улыбку, наклонился к Эрику, быстро поцеловав его за ухом. Губы коснулись холодного металла сережки.
Близился очередной Новый год.
Код выкладки
@темы: Тексты, G—PG-13, IV этап, ОК-2015, ОК Дом в котором... 2015
