Название: Прорастёт тугою лозой
Автор: ОК Цветок Камалейника 2016
Бета: ОК Цветок Камалейника 2016
Форма: проза
Размер: миди, 7 040 слов
Персонажи: Рьеса, некоторое количество ОП
Категория: джен, прегет
Жанр: драма, ангст, пастораль, смешались в кучу кони, люди...
Рейтинг: G
Предупреждения: АУ, бабский роман, мэрисью, соулмейт, смешались в кучу...
Краткое содержание: каково это - быть избранной? Особенно, когда не знаешь - для чего?
Примечание: приквелл-сиквелл-вбоквелл к прошлогоднему командному миди
Размещение: после деанона с разрешения автора
Рьеса не плакала ни в тот вечер, ни наутро на погосте. Молча держала за руку почерневшего от горя отца, молча шевелила губами, повторяя слова заупокойной молитвы, молча бросила в яму первую горсть земли. И молчала весь день, жестами отдавая распоряжения слугам, кивками благодаря всех, кто заходил выразить соболезнования. Так выразительно молчала, что слуги не осмеливались рыдать в голос, а соболезнующие даже и не думали остаться на поминальную трапезу. Тогда-то и прозвучало впервые «ледяная стерва». Рьеса лишь плечом дёрнула, закрывая дверь за очередным посетителем. Пригасила наддверный фонарь, жестом отпустила на покой слуг, и, постояв под дверью родительской спальни, за которой глухо рыдал отец, ушла в его кабинет. Горе горем, но завтра будет новый день. И надо как-то жить дальше, оплачивать счета, разбирать дела.
На столе обнаружился давешний мешок. Рьеса бездумно распустила узел и принялась перебирать храмовую плату за беспомощность. Бусины, серьги, браслеты на разные голоса шелестели в тонких пальцах. Рьеса сосредоточенно раскладывала побрякушки на столе: серьги Айлы, браслетка Наны, медная подвеска с Божьим знаком старого Инора… Храм вернул ровно половину, как и полагалось, когда средства потрачены, а результата нет. Драли служители Двуединого за здравные ирны втридорога, но долг возвращали честно, хоть и неохотно. Свои драгоценности девушка равнодушно роняла под ноги — с ними потом разберётся, а вот людям надо их имущество раздать. Возместив то, что забрал храм. Слёз-то завтра будет! И только ей слёз Иггр не отмерил, не дал оплакать мать, как полагается, и когда дозволит — только он и знает. А через три семерика Смотрины, первые, в которых она должна участвовать. Рьеса скупо усмехнулась, вспомнив, как совсем недавно расспрашивала мать о таинствах церемонии, и внезапно поняла: не хочет она в Невесты. Не-хо-чет. Обходился Иггр шестнадцать лет без неё — пусть и дальше обходится, раз мать забрал. А ей, Рьесе, никакой Иггр не надобен — ни Светлый, ни Тёмный, ни в мужья, ни в рабы, никак. Утёрла рукавом внезапно наполнившие глаза слёзы и, закончив раскладывать бусины — по семерику к каждому украшению, — побрела к себе. Может, заснуть получится. Перед глазами всё стояла и не хотела пропадать яма в раскисшей земле и падающий в неё снег — всё, что осталось от красавицы Ренары.
И во сне снег всё шёл, и шёл, заволакивая Ориту белой бахромчатой кисеёй, и не было никого и ничего, кроме этого снега. Рьеса шла по заметённой улице не то к храму, не то от него, а снег сыпался и сыпался, покусывая спину сотнями маленьких холодных иголочек.
Проснулась Рьеса, едва небо начало сереть перед рассветом, замёрзшая, с занемевшей спиной, а зашедшая помочь молодой хозяйке одеться Шайна, внезапно всплеснула руками и, поставив свечу на пол, кинулась закрывать окна. Словно испугалась чего-то. Рьеса удивлённо смотрела на пожилую горничную, прислуживавшую ещё матери, и неосознанно тёрла ладонью никак не желающую отогреваться спину. Наконец Шайна задёрнула последнюю занавесь, подпёрла стулом дверь и остановилась, глядя настороженным, нечитаемым взглядом. Рьеса поёжилась, прижала к груди снятую было сорочку, потом нахмурилась:
— Что такое? — подняла свечу, поднесла к стоящему на столе семисвечнику — не в темноте же сидеть, вот ещё только не хватало, чтобы Шайна умом тронулась! — Зачем это всё?
Шайна отмерла, медленно, словно боясь чего-то, развернула её спиной к стоящему на комоде зеркалу и, взяв со стола второе, малое, встала так, чтобы Рьеса увидела.
— Это… — девушка, хмурясь, тронула прочертившую спину от поясницы вверх красную лозу, изогнулась, пытаясь разглядеть, где заканчиваются листья. — Тваребожий знак?
Шайна кивнула, но, вместо того, чтобы с визгом бежать прочь, просветлела лицом. Рьеса чуть склонила голову к плечу, прикусила губу, осознавая.
— За такое сжигают, — сообщила спокойно — не то служанке, не то самой себе. Сама такого никогда не видела — читала в Судебнике. И, получается, вчера она, в горе и гневе от Двуединого отреклась… Да и Иггр с ним, с Иггром! Вот только отцу бы не навредить.
— Если остаётся, что сжигать, — тихо откликнулась Шайна, споро сбросила телогрею и распустила шнуровку, обнажая ключицы. Рьеса ойкнула, увидев под правой такую же камалею, только крошечную, с мизинец длиной. Служанка горько усмехнулась, зашнуровала платье и принялась подавать приготовленный с вечера траурный наряд:
— Вы, госпожа, не бойтесь, не скажу я никому. Подруга моя, Дарна… давно когда-то… На плече такой же знак носила, как у меня. Так в костёр уже почти мёртвой отправилась, замучили её, бедную, ножами да железом калёным, да чем ещё. Уж о чём пытали — того не знаю. А для вас такого не хочу уж точно. Да и для себя… Не скажу я.
Рьеса набросила на плечи шаль, зашарила в пустом ларце в поисках броши, потом вспомнила, что брошь на полу в кабинете валяется. А на столе — среди прочего — лежит перстенёк из тяжкого золота с лучистым камнем, что когда-то подарила Шайне Ренара.
— Мама знала о тебе? — кивнула на скрытый платьем цветок. Шайна всхлипнула. Рьеса качнула головой:
— Созови всех к отцовскому кабинету. После вели накрывать к завтраку. Что отец, всё ли хорошо с ним? Да занавески раздёрни, день на дворе, а мы свечи жжём, — и, отодвинув стул, пошла по дому, отирая пролившиеся таки слёзы. Раздать людям их вещи. Перебрать письма и прошения, наверняка же есть. Окружить заботой отца. И прочесть Судебник внимательно. И кого молить, чтоб обошли выбором? Не Двуединого же! А от Смотрин не деться никуда…
— Ох, заледенела совсем девочка, — горестно вздохнула за спиной Шайна. Ну хоть не стервой назвала.
***
Орита пела, водила хороводы, дралась, ругалась, пахла пирогами и карамельными яблоками, тонко кричала бабьими голосами «обокрали-и-и», сыпала бусинами и подсолнечной шелухой — праздновала Смотрины. Широко, со вкусом и с размахом — как, впрочем, и каждую зиму. Ничего нового: кому-то сегодня улыбнётся счастье, кто-то вздохнёт спокойно, торговцы наживутся за один день как за семерик, кто-то лишится браслета, а то и бус, а обережь снова проклянёт всё на свете. Рьеса едва заметно улыбнулась, заприметив в толпе знакомый светлый вихор — Джай, устало хмурясь, уже кого-то вязал — и, вскинув голову, пошла дальше, ловко огибая лоточников и метко пиная каблучком пытающихся подобраться к её рукам воришек. Один оказался слишком уж настойчивым, три раза подкрадывался к одинокой богачке, не смущаясь ни каблуков, ни сердитого шипения. Пришлось допустить к руке, будто нечаянно обронив варежку и увлечённо уставившись на прилавок со стеклянными подвесками — повесишь такую на окно, и в солнечные дни по комнате будут плясать разноцветные лучики, складываясь в нехитрые, неповторимые узоры. Детям такие нравятся, для детей их и делают, только не все позволить себе могут. Обрадованный воришка подобрался вплотную, едва ли не ползком по размешанному в грязную кашу снежку, и очень удивился, обнаружив на девичьем запястье вместо низки бус лёгкий, но серьёзно выглядящий мыслестрел. Так удивился, что проморгал появление двух не особо довольных жизнью обережников.
— Ваше? — сурово вопросил Джай, подбирая рьесину варежку с её же расшитого шелками сапожка — правильно ронять вещи Рьеса умела.
— Благодарю, — девушка с лёгкой, почти незаметной улыбкой забрала варежку из широкой ладони, тряхнула рукой, прикрывая мыслестрел отороченным собольим мехом рукавом, и пошла дальше, к храму, куда пёстрыми ручейками стекались претендентки на руку Двуединого. Между лопатками привычно закололо, будто камалея расправляла листочки. Рьеса усмехнулась: она давно научилась не только улавливать чужие взгляды, но и распознавать, чьи они. И конкретно этот, тяжёлый, изучающий, слегка удивлённый, принадлежал хорошему, но слишком честному для Ориты парню, который раз за разом всё пытался заговорить, спросить о чём-то, пока ненужном, но всегда отступал перед рьесиным безмолвным «молчи». Что ж, если сегодня Рьесу не выберут, то завтрашней ночью она снова придёт в крошечную комнату на чердаке одного из домов третьего клина. Если выберут… придёт сегодня. Лишь бы молчал. Лишь бы не спрашивал ни о чём. Рано, Рьеса ещё Книгу по седьмому кругу не перечитала, не всё впитала, не всему научилась. А сам Джай ещё и не знает ничего, зато законопослушный слишком. Сдать — не сдаст, ещё и бежать поможет, да только мыслей прятать не умеет, уж это Рьеса проверяла не единожды. И в застенки пойдут они дружной толпой: Рьеса с отцом и слугами и Джай с его скандальной домохозяйкой…
Рьеса тряхнула головой, отгоняя нерадостные мысли, и вошла в Храм, привычно устроилась у стены, снова, как в первый раз, уговаривая себя не бояться. Шесть Смотрин уже прошла, толку на седьмых бояться? А только страшно было. Благо, в обморок, как в первый раз, не рухнула. Тогда удалось отговориться чадящей самойликой и свежим горем, сейчас… Траурный плат она сбросила шесть лет назад, сейчас горем не откупишься.
Рьеса вдохнула поглубже, впуская в лёгкие сладковатый дым, витой лентой тянущийся от ближайшей курильницы, прикрыла глаза, привычно впиваясь пальцами в завитушки украшающей стену резной панели, выискивая в памяти дорогих людей, которых она не могла, не имела права подвести под удар. Отец, не скоро, но всё же оправившийся от потери и с изумлением обнаруживший, что дочка за два года наловчилась управлять рынком не хуже него. Рьеса вспомнила, какой горделивой радостью засветились его глаза, и улыбнулась. Первая веха. Шайна, добрая, заботливая, незаметно смелая старушка. Уже старушка, жаль, не всю нехитрую житейскую мудрость Рьеса у неё ещё переняла. Вторая. Айла, не веха — вешка, скромная стряпуха, боящаяся лишний раз глаза поднять на хозяйку, но из малого складывается большое. Надо ей подвесок тех купить, матерью скоро станет, ей пригодятся. А уж как рада будет! Нана, старый Инор, Тария… Рьеса осторожно вдыхала самойличный дым и перебирала вешку за вешкой, очерчивая свой маленький, уютный мирок, приберегая последнюю — особенно яркую и неоднозначную — на самый жуткий момент. Когда зашуршит совсем рядом бордовая мантия, когда сунется в самое лицо страшное, нечеловеческое рыло, а руку тронет чешуйчатая семипалая лапа — тогда и вспоминать. Удивлённые серо-зелёные глаза, нахмуренные светлые брови, бережные прикосновения, широкие плечи под её ладонями, неуверенное тихое «Рьеса?», на которое так хочется откликнуться, но нельзя…
— Х-хорош-ш-ш-ша… Но не в этот раз-з-з, — прошелестело у самого уха, плеснул у лица бордовый капюшон, и тварь двинулась дальше, шурша по плитам суетливым хвостом. Из тела словно все кости разом вынули. Пощадили. Не тронут. Ещё год можно жить спокойно. Рьеса прислонилась спиной к стене, выдохнула, глядя на извивающийся под мантией хвост Глашатая, и в очередной раз подумала: а что будет, если на этот хвост наступить. Тихо хихикнула в кулак и закрыла глаза, приходя в себя, прогоняя липкий ужас. Ещё год спокойной жизни, Шайна с утра раненько уже обернулась в храм и обратно, с доброй вестью вернулась: не нужна она Двуединому. А Нана под самые Смотрины выскочила замуж за сапожника, Рьеса едва Иггровым знаком себя не осенила на радостях.
Глашатай убрался с глаз долой, завершая обход очередной партии претенденток, и Рьеса, отлепившись от стены, зашагала к выходу. Теперь ещё от самойлики продышаться бы. И помнить про «ледяную стерву», а не вешаться на первого попавшегося красавчика, как того требует затянувший голову дурман. И о делах думать, а не о затягивающем ярмарочном гаме. Кого из мастеров нанимать послезавтра для починки сломанных прилавков — ни одни гуляния без этого не обходятся. Как рассудить спор двух торговцев тканями — никак не разберутся, кто виноват в том, что они так цены посбивали, что уже себе в убыток торгуют. О… о Книге же лучше не думать. Не здесь, не в храме, кишащем Глашатаями и их прихвостнями. Пока ещё ей нечего им противопоставить, умеет она многое, но по сравнению с Взывающими — и уж тем более, Приближёнными… Котёнок беспомощный.
Рьеса вышагнула из храма — как из темницы на волю — вдохнула пропитанный мёдом, сквашем и горелым мясом ярмарочный воздух, после самойличного дурмана кажущийся чистейшим нектаром, бездумно помогла сбитой с ног лоточнице собрать раскатившиеся яблоки и поспешила домой. Подвески для Айлы она купит завтра, когда не будет путать медяки с серебром, а синее с красным. И ещё долго чувствовала хребтом изумлённый взгляд ошарашенной торговки. Как же, «ледяная стерва» — и вдруг помогла. Так на Смотринах и не то увидишь! Глядишь — и найдётся недоумок, наступит-таки на дхэров хвост. Главное, быть в этот момент подальше, желательно в Хайане.
***
Ни дни, ни ночи Вознесения Рьеса не любила. Днём было слишком шумно и хлопотно, пёстро и суматошно, крикливо и бестолково. Ночами приходили дурные сны. Рьеса их не помнила, но просыпалась совершенно разбитой, чувствуя себя куском теста, который долго-долго месили, а потом выбросили, перебив. Шайна тоже как-то обмолвилась утром после Вознесения, что будто жевали её всю ночь. Рьеса запомнила. И вечером, как выдалась свободная минутка, открыла Книгу, ища ответ.
Книга появилась у зеркала сама собой в семнадцатый день рождения Рьесы. И поначалу, поняв, что перед ней, девушка отшатнулась, споткнувшись о брошенное на пол тяжёлое покрывало, упала на кровать, с ужасом глядя на небольшой пухлый томик, словно из него сейчас посыплются змеи и крагги. Судебник и свод законов она к тому времени зачитала до дыр, и сразу поняла, что это именно та крамольная «летопись», за которую полагались «расспросы с пристрастием» в храмовых застенках. В застенки не хотелось. К тому же, в то, что она понятия не имеет, как в её спальне оказалась эта книга, никто не поверил бы. Потащили бы в пыточные отца, и вообще всех домочадцев вплоть до старого Инора, которому и без того до Иггровых кущ оставалось всего ничего. Рьеса подхватилась на ноги, бросилась к страшной книге, споро кутая увесистую «летопись» в шаль, с одной мыслью: спрятать подальше. И замерла, прижимая свёрток к груди — по спине ласковой щекоткой разворачивающихся листьев разливалось тепло. Мягкое, нежное, словно материнские руки коснулись. Рьеса сцепила зубы, давя непрошенный всхлип. Уничтожить её, книгу эту, отвести беду от дома, от отца, от себя… А руки уже сами развернули шаль, раскрыли том, забегали пальцами по строчкам — ровным, чётким, испещрённым пометками, сделанными другим пером, другими чернилами. Глаза сами ухватили первые строки, побежали по тщательно вычерченным письменам, жадно вчитываясь в текст. Что Летопись она не уничтожит, не выбросит и не спрячет, Рьеса поняла ещё до того, как нашла среди чужих приписок слова, оставленные матерью. Ничего особо важного, просто отмечала Ренара особыми знаками на полях те строки, которые казались ей чем-то приметными. А Рьеса, давясь слезами, гладила слегка поблёкшие буквы, понимая, что и красавица Ренара носила на теле тваребожий знак, и жалея, что не может расспросить мать, что придётся самой постигать и книгу, и свой странный, опасный дар, прячась от всех, даже от верной Шайны. А потом и вовсе опомнилась, вытерла слёзы, даже рассмеялась своему страху: камалея во всю спину, а она книги боится, глупая! Фыркнула, поднялась с пола да и выдрала безжалостно из обложки том любовных легенд, вложила в яркий, глупый переплёт Летопись, провела пальцами — и даже не удивилась, когда запретная книга вросла в шитый пёстрыми шелками сафьян, будто так и была. Легенды отправились в камин, Книга — под подушку, став учителем и наставником, объяснив многое, запутав ещё больше, заставляя подмечать, сопоставлять, делать выводы. Через месяц Рьеса сама взялась за перо, выискивая на полях чистые места, вкладывая между страниц обрывки пергамента с расчётами и догадками.
Последние главы, вписанные уже другой рукой и словно на весу — строчки вились побегами то вверх, то вниз, не желая ложиться ровно, — частично объяснили, что происходит во время Вознесения. Ещё часть Рьеса вызнала сама, в праздничную ночь выскользнув из дома, тенью прокравшись по тёмным улицам и спрятавшись за деревом у стены святилища. И едва при памяти домой вернулась, трясясь от ужаса разлившейся над обиталищем Глашатаев дурной смерти. Дрожащим пером вывела на полях последней страницы «погибель» и не открывала Книгу до следующего Вознесения, когда опустившаяся ночь всколыхнула спрятавшийся в памяти кошмар. Так и повелось с тех пор, что в праздничные ночи Рьеса сидела на полу в своей спальне, тщательно закрыв ставни и погасив все свечи, кроме одной, раз за разом перечитывая, примеряя на себя, повторяя жесты. Приноравливаясь, чтобы потом днём, в толпе, проверить: запомнила ли? Сумеет? Получится? Получалось не всё, но наставника взять было неоткуда: заученные из Книги тайные знаки либо вели к заброшенным домам, либо совсем выцвели, давно никем не обновляемые. Рьеса несколько раз натыкалась в городе на тех, кто мог бы быть отмечен лозой, а к Джаю камалея её и вовсе толкала, как заигравшийся упрямый ящерок. Но Джай был чист — уж Рьесе ли не знать! Всего изучила, запомнила, впитала. Джай ещё ничего не знал, а у Рьесы за спиной стояли те, кого она должна была хранить, иначе открылась бы уже — и будь, что будет.
Сегодня была очередь Уланны. Рьеса наскоро перебрала в памяти оглашённый зимой список, проверяя. Да, первой в этом году была нищенка Дита, за ней Лиэнья — откуда-то из пригородов. Следующей будет Радда то ли из Полянки, то ли из Ячменей — всё, что лежало вне Ориты, Рьеса знала лишь из книг и рассказов купцов. А сегодня — Уланна. Отчего-то провожать на ложе Двуединого тех, кого Рьеса знала лично, было сложнее. Словно она могла что-то изменить. Словно не та же дурная смерть подстерегала и её за каждым углом. А с Уланной, сложись по-другому, они могли бы стать подругами. Не будь Витар таким мерзавцем. И не вейся по спине алая лоза.
Девушка привычно заперла дверь, скрепила навесными крюками ставни, захлопнула и задёрнула шитыми занавесками окна и села на пол, придвигая свечу и вытаскивая из-под подушки Книгу. И невесть какой тайник, а кто ж догадается, когда на обложке яркими шелками вышита обнимающаяся парочка, а рядом, под той же подушкой, небрежно скомканные, валяются кружева, которые и носить неудобно, и надевают-то не для того, чтоб носить? Рьеса тихо фыркнула и раскрыла Книгу наугад — читала от корки до корки не единожды, теперь давно уже вот так, где откроется — там и начинает. Ненужного и бесполезного в Книге нет, на любой странице что-то важное найдётся.
Да только не шло чтение в эту ночь. Рьеса водила пальцами по строчкам о заводях, о силе Потока, о плетениях исцеляющих, которые доступны будут ещё не скоро, если вообще будут, а мысли в голову лезли глупые, далёкие от учения, суетные. Застарелая, задавленная было, но время от времени поднимающая голову вина перед уходящими к Двуединому женщинами. Досада на саму себя, беспомощную, и дхэров, захвативших, перекрывших Поток. Скручивающийся внутри страх быть найденной. Некстати вспомнился подслушанный разговор отца со старшим сыном градоправителя, которому Рьеса вежливо, но твёрдо отказала. Не первый он, кто к ней сватался, не первый, кто после отказа к отцу шёл, купить надеялся — деньгами ли, титулом, угрозами. А отец всем отвечал, что дочь неволить не станет, сказала «нет» — значит, нет, не рабыня она, на продажу не выставлена. Только Литерен долго не унимался, уговаривал, грозил, бусами швырял. А под конец прошипел, что так «ледяная стерва» одна и останется, ещё пара лет — и кто ж на перестарка-то позарится. Рьеса не сдержалась, хохотнула звонко, дверь распахнула и велела убираться вон. А сама поняла, что устала. Прятаться устала, бояться, таиться. И не плохой он, Литерен, да только иггрианец ревностный, как и вся семья его, ему только покажи, что у Рьесы на спине за картинка! Сам сожжёт вместе с домом и половиной Ориты на всякий случай. Замужних-то Иггр к себе на ложе не берёт, блюдёт честь супружескую, да только кому можно довериться? Память услужливо подбросила пытливый взгляд, сурово нахмуренные светлые брови… Рьеса грустно усмехнулась и перевернула страницу. Рано. А потом будет поздно. Вон, Шайна всю жизнь дрожит, всю жизнь ждёт, что вот-вот узнают. Когда ж это закончится-то…
За окном грохнуло, будто небо на землю упало, сверкнуло, озарив комнату алым даже через ставни и занавески, а в спину словно ветер ударил, горячий, но не обжигающий. Рьеса ахнула, не глядя, сунула Книгу в одеяла, ладонью сбила огонёк со свечи и метнулась к окну. Новый раскат грома, ближе, едва не над головой, заглушил треск сорванной занавеси, грохот распахнутого окна. Рьеса, чуть не сломав крючок, толкнула ставень и едва не вывалилась наружу, в беснующийся ливень, вцепилась в оконную раму, высунувшись мало не по пояс в ледяной дождь, запрокинула голову, глядя на кровавые тучи, то и дело вспарываемые молниями, и застыла, задыхаясь от переполняющего её восторга. Гроза бушевала, смывала тугими холодными струями накопленный за годы липкий, приглушённый ужас с оритских улиц, громом выгоняя из нор крыс, молниями окрашивая привычные улицы нездешними цветами, швыряла в лицо и в комнату мокрые листья охапками, сверкала алым, золотым, малиновым. Рьеса, смеясь, тянулась вперёд, в дождь и свет, не боясь молний и грома, жадно хватала ртом перехлёстывающую через край водостоков на крыше воду, кусала ладонь, чтобы не кричать в голос от затопившей её радости, какой она не знала ещё никогда. Всё самое светлое смешалось в этом счастье — удивительное чувство полёта, когда маленькую Рьесу подхватывала на руки мать, надёжное спокойствие объятий отца, первые «взрослые» серьги, пирог с малиной, и сливками, и свечками, которые удалось задуть с одного раза, первое горделивое «могу», благодарный взгляд отца, безоговорочное доверие слуг, тихие, спокойные вечера над книгами, жаркие ночи с ею-не ею выбранным мужчиной, неуверенное «останься», тяжесть сонных объятий… И ещё что-то, чего не знала доселе, о чём лишь смутно догадывалась, что ещё только предстояло испытать. И было всего это слишком много — и одновременно ровно столько, сколько Рьеса могла вынести.
Гроза затихала, истончаясь, выплеснув всю воду и весь свет, растворялась в тёмном небе. Затихало громовое ворчание, всё реже вспыхивали тусклые молнии, утихал ветер, всё реже падали капли. Рьеса стояла у распахнутого окна, мокрая, растрёпанная, цепляясь за раму и тяжело дыша. Неистовый восторг таял вместе с тучами, оставляя вместо себя тихую, уже не опаляющую радость. Рьеса вздохнула, унимая колотящееся сердце, и поняла, что стоит в нанесённой бушевавшим только что ветром луже, испортившей ковёр и холодящей ноги, всплеснула руками и с тихим смехом принялась выбрасывать принесённые тем же ветром листья обратно в окно, поминутно застывая и прислушиваясь, не идёт ли кто по дому. Слуги, конечно, ко всему привыкли, но мокрая насквозь хозяйка, облепленная листьями и цветущая пуще летних маков, могла удивить, пожалуй, даже Шайну.
Рьеса бросила за окно последнюю пригоршню, стянула крюком ставни, отсекая комнату от шумящей бегущей водой улицы, на которой даже «божьих рожек» видно не было, отбросила с лица растрепавшиеся мокрые волосы и принялась скатывать в трубку набрякший водой ковёр — всё равно в комнате его не просушишь, как следует, придётся во двор тащить.
Так её и обнаружила притаившаяся под дверью Шайна — с ковром в обнимку, спиной вперёд пятящуюся в распахнутую дверь. Ахнула, ойкнула, от души шлёпнула пониже спины, как дитя малое, и, сорвав с себя шаль, споро укутала едва прикрытые мокрой сорочкой плечи:
— Вот ещё спиной тут посверкай! Ох… простите, госпожа…
Рьеса не удержалась, рассмеялась звонко, уронив ковёр, обняла растерявшуюся старушку:
— Всё хорошо, Шайна, честно! Я просто ставни забыла закрыть, вот их ветром и распахнуло. Гроза-то какая была!
— Забыла, — поджала губы старушка, покачала головой и, примерившись, ухватила скатанный в трубку ковёр за один конец. — Давайте-ка его в кухню пока, там натоплено. И не бегайте мокрая, простудитесь. Всю комнату вымочили?
— Половину, — честно созналась Рьеса, поднимая второй конец ковра. — Но это не беда. Не ворчи, всё в порядке.
Шайна снова покачала головой и долго молчала, шевеля губами, словно в раздумьях. Не выдержала, уже когда Рьеса, напевая, домывала пол в спальне, ставшей без ковра удивительно пустой.
— Я ведь помню такие грозы…
Рьеса аккуратно опустила тряпку в ведро и замерла, сидя на корточках рядом с ними и во все глаза глядя на служанку:
— Именно такие? — улыбнулась: не одна она поняла, впитала, приняла чудо сегодняшней ночи, Шайна тоже почувствовала. Интересно, кто ещё, как бы узнать? Кто-то из примеченных раньше? Кто-то ещё незнакомый? Кто-то… родной… И поняла, что теперь — может. Теперь есть силы на взывание поиска, главное, чтоб не заметил никто. Но почему Шайна не рада?
— Именно такие, — кивнула старушка. — Завтра йеры забегают, искать начнут. Суматоха начнётся, паника, бесчинства… Завсегда так было. Вы уж не выходите из дома, госпожа.
— Я не могу, — покачала головой Рьеса. — Сама же знаешь, что дел много. Не бойся, ничего со мной не случится, оградит меня… высшая сила, не допустит.
— Дарну не оградила, — покачала головой Шайна и вдруг порывисто обняла, завсхлипывала. — Ты уж береги себя, девочка, знаю, не отговорю тебя, не послушаешь меня, старую. Будь моя воля — заперла б, да воли у меня на то нет.
— Ну что ты, — Рьеса растерялась, принялась бережно гладить старушку по сгорбленной спине. — Сколько лет уж прячусь. Ну кто на меня подумает?
— А как сквозь платье прозрят? — не сдавалась та. Рьеса задумалась ненадолго, вспоминая Книгу, спрашивая пробудившуюся часть силы, и уверено ответила:
— Не могут они такого. Глашатаи могут, да они вряд ли завтра из святилища высунутся. А мы скоро в Березняки уедем. Напомни мне с утра голубя старосте послать, чтоб дом наш прибрали. И пусть на месяц раньше, мы хозяева, когда хотим — тогда и приезжаем.
Радость не отпускала, не хотела выходить из сердца, но мысли работали споро и чётко, как и всегда. Шайна права: забегают. Ох, засуетится гадюшник этот. Да только Взывающие и правда не увидят, а Приближённым не до того будет, чтобы к каждому встречному присматриваться да силу разбрасывать, они не Рьесу искать будут, а Её. И ни в какие Березняки она не уедет, не сейчас, хоть и хорошо там, в отдалённом имении, мамиными руками обустроенном, но Орита сейчас важнее. Да и дольше, чем на семерик, Рьеса всё равно в Березняках не оставалась — рынок без присмотра не оставишь, а наёмным управляющим большой веры нет. А вот отца бы надо поскорее от суеты убрать. Ещё уговорить бы, но она слова найдёт. И в храм надо сходить, отметиться, что честная иггрианка. А ещё перечитать главу о рождении Её, о знаках и становлении. И полы, наконец, домыть.
— Всё будет хорошо, — Рьеса отстранилась от смущённой своей несдержанностью Шайны. — Я точно знаю: всё будет хорошо. Иди спать, завтра новый день и новые хлопоты, — проводила так и не успокоившуюся старушку взглядом, вынесла ведро и, забравшись в чудом оставшуюся сухой постель, уснула в обнимку с Книгой.
И ничего плохого не снилось, впервые за несколько десятков ночей Вознесения. Утром Рьеса сна не вспомнила, но вынесла из него ощущение покоя, тепла и радости, которую едва могла сдержать под привычной маской — улыбка рвалась на волю, хотелось петь и смеяться… Рьеса, подумав, пошла в храм прямо с утра, как проснулась, и не прогадала. Туман, опустившийся на Ориту после рассвета, раздражал, заставляя замедлить шаг, а набившееся в задымленное сумрачное помещение стадо и вовсе вызвало омерзение: сколько же истово верующих внезапно обнаружилось! И ведь каждый третий вчера ещё воровал, сплетничал и богохульствовал, а стоило Твари родиться… Рьеса втиснулась в неф, повертелась, разыскивая взглядом диптих, благочестиво уставилась на него, сложив ладони. Отшептать положенное, да домой — отправлять голубя, паковать узлы, разбираться с просителями — ой, много их сегодня будет, уже кого-то, по слухам, ограбили, кого-то убили, кто-то сам убился… Вот тебе и гроза, вот и радость. Да только Светлый сегодня смотрел ласковей обычного, словно не то знал, не то вообще помогать решил, а Тёмный казался скорее испуганным, чем злорадным.
Что, однако же, не помешало ему устроить такую круговерть, что Рьеса за день и не присела, даже обедала на ходу, не слушая ворчания Шайны. Но успела всё: и голубя отправить, и отца уговорить, и лично засвидетельствовать, что досточтимый купец Карн никак не мог сам себя под шумок ограбить, потому что досточтимому купцу Карну совсем это не выгодно. Ориту наполнили ополоумевшие провидцы, последователи всех мыслимых и немыслимых сект, обнаглевшее ворьё, шлюхи, просто желающие помахать кулаками горожане, и Рьеса даже представить боялась, каково же приходилось обережи, которая и дням Вознесения была не рада, а уж сегодня… Если бы не теплящийся в сердце отголосок ночной грозы — Рьеса точно бы кого-нибудь убила, хотя бы того дурноголового, который свою лавку таки «ограбил» сам. При всём честном народе. Уж его-то Рьеса ни защищать, ни вразумлять не стала, тут же черкнула записочку главе торговой гильдии и ушла, не слушая умоляющих воплей.
Дома тоже покою не дали: Рьеса перемежала сбор вещей и приём тех обиженных, кои до отца добраться не успели, да ещё растревоженных слухами и беспорядками слуг успокаивать пришлось. Ну точно все с ума сошли! А ведь в Книге говорилось, что радоваться все должны, восхвалять жизнь, надежду и счастье. Впрочем, Невест восхваляли примерно так же, только с меньшим размахом, видимо, это неизменное. К полуночи Рьеса доплелась до своей спальни и, едва раздевшись, рухнула поперёк кровати, проваливаясь в сон.
***
По лопаткам словно точильным камнем прошлись, сдирая кожу, вышвыривая из сна. Рьеса подхватилась с постели и, наскоро одевшись, через чёрный вход выбежала из дома, на ходу застёгивая на руке мыслестрел, лёгкий, ладный, под неё сделанный. Уж во что он ей обошёлся — так хоть и не вспоминать, даже не по деньгам, а по потраченному на уговоры времени, не хотел мастер делать оружие девице. Но два месяца ежедневных упрашиваний и четверная против обычной цена сделали своё дело, и теперь даже старая Шайна не боялась отпускать хозяйку по ночам одну, хоть и ворчала, что негоже это, когда молодая девушка впотьмах одна ходит незнамо где. «Так сама же я знаю», — отшучивалась Рьеса, обнимая беспокоящуюся старушку. Незаметно взывала, успокаивая, и ускользала в переплетение ночных улиц. В неприметный дом посреди третьего клина. Туда, где только что случилась беда.
Рьеса огляделась по сторонам, на всякий случай отвела глаза нечаянным свидетелям, буде такие встретятся, и заспешила вдоль двуцветных огней туда, куда закаялась возвращаться, услышав усталое «И не приходила бы больше…». Да только сейчас не до глупых обид было. Сейчас там беда, а камалея расплеталась по спине, дрожа шершавыми листьями, подгоняя: не успеешь.
Зарево пожара было видно за несколько кварталов, но Рьеса надеялась, молила… И едва не закричала, вывернув из-за угла: горел именно тот самый, знакомый до последней черепицы, дом. Даже не горел — догорал уже, на счастье соседей, рухнув внутрь себя.
— Туда! Туда побежали! — донеслось откуда-то издалека. Рьеса судорожно вдохнула, заставила себя сделать шаг вперёд, наскоро воззвала к скудной силе, расплетая среди объединившихся против смертельного врага жителей клина «ниточки» вопросов: кто? куда? жив ли? Только бы не самое страшное, только бы не смертью расплачиваться за вчерашнюю необъятную радость.
— Уби-и-и-или-и-и-и! Разори-и-и-или-и-и! — голосила же порядком охрипшая Индора, вцепившись в ближайший столб с «божьими рожками», как в отца, мужа и пятерых сыновей сразу. — Как же я теперь жи-и-ить буду-у-у-у?
— Иггровой милостью! — рявкнул усатый здоровяк, окатывая из ведра обречённо хмурящегося обережника из храмовых. Индора взвыла пуще прежнего. Рьеса осмотрелась и встала в одну из цепочек с вёдрами, давая отдохнуть сухонькому тщедушному старичку. Тот лишь скользнул по девушке пустым от усталости взглядом и опустился тут же, рядом, на землю. Вот и славно. Не узнает никто, не до неё сейчас. А сама Рьеса, передавая ведро за ведром, из обрывков разговоров выяснила, что тваребожцев было трое — «нет, четверо, ещё ж кошак огроменный!» — «какой-то седой», «сорока» и «наш Джай, вот уж не ожидал от него». Что ушли они то ли крышами, то ли огородами — и откуда посреди клина огородам взяться? — а то и вовсе уже в Дах’Тоор нырнули. И что вместе с крышей в горящий дом рухнул Взывающий Илланд, «не при Иггре будет сказано, но чтоб он начисто сгорел». Рьеса с пожеланием согласилась, но насквозь промоченные сознательными горожанами обережники вытащили из костра не мёртвое тело, а что-то ещё шевелящееся и мычащее.
Рьеса осторожно подправила плетение, развернув «нить» к тому, что ещё совсем недавно было рыжим мерзавцем, и наконец выдохнула, окончательно поверив: ушёл. Вернее, ушли. Почему так быстро и громко? Откуда в Орите внезапно взялся обученный, знающий жрец? Как они вообще собрались в такую пёструю компанию: обережник, жрец и пришлый горец, да ещё и с корлиссом? Это Рьеса спросит потом. Когда они вернутся. Сейчас это было неважным. А вот от издыхающего, но никак не дохнущего Илланда удалось «услышать» ещё кое-что, да такое, что Рьеса едва ведро не уронила. Сам Взывающий и не знал, но пропитавший храм и святилище дух оставил на йере свой отпечаток, прямо-таки кричащий, что вчерашняя дурная смерть окупилась другой, смертью дхэра, Глашатая, всесильного. Значит, не бессмертны, уязвимы, значит, не просто так была гроза, значит, не-подруга Уланна, упокоилась с миром, отомщённая… А отцу надо будет уехать уже сегодня, едва день начнётся. Ни к чему ему вся эта суета.
— И-и-и, милая, — скупо усмехнулся давешний старичок, когда Рьеса, не глядя, протянула руки за новым ведром, — всё, залили уж всё, хватит вёдра-то ворочать. Домой-то иди, отдыхай, цветочек ты такой.
Рьеса непонимающе уставилась на него: откуда? Знает? Да полно, разве она «цветок»? Женщина же!
— А ить нездешняя ты, — прищурился старичок, — не с нашего клину. Проводить-то тебя, цветочек? Чай, страшно одной?
— Сама справлюсь, спасибо, — устало улыбнулась Рьеса. Старичок огорчённо цокнул языком:
— Эх, жаль, красавица такая — и провожать не надо! Ну, Двуединый тебя береги, цветочек, — игриво подмигнул и зашаркал куда-то в переулок. Рьеса покачала головой: вот так и обманываются с устатку, когда на простую шутку настораживаются. Забыла уже, как старый Инор тоже всё то розочкой, то ещё каким цветком звал. Да и бывают ли «цветки»-женщины?
***
— Ты со мной не поедешь, — отец утверждал, а не спрашивал.
— Дел же много, или ты хочешь, чтобы рынок совсем разорили, а дом разграбили? — улыбнулась Рьеса. Третий час уговоров, уже сил никаких не было, хоть рявкать начинай. Но не на отца же! Он и так ей слишком много позволял. — В Березняках всё готово будет к твоему приезду, а если и не готово, так ты же лучше старосты за всем проследишь.
— Я знаю, милая, — сдался отец. Тяжело поднялся из кресла, зачем-то передвинул яшмовый цветок, сдвинув с бумаг на столешницу, прошёлся по кабинету, поправил висящий на стене диптих с ликами Двуединого, носком сапога расправил меленькую волну на ковре и остановился напротив Рьесы, пытливо заглядывая в глаза, как смотрел всегда, пытаясь понять, запомнила ли она сказанное. Рьеса чуть склонила голову к плечу:
— Голубя мне пришлёшь, как доедешь?
— Конечно, — отец обнял её. — Ты тоже пиши. И приезжай, как сможешь.
— Обязательно, — уверенно солгала Рьеса, откуда-то зная, что этим летом ей в материном имении не бывать, и понимая, что отец тоже это знает.
— Я люблю тебя, милая, — отец крепче сжал объятия и отпустил, отшагнул к двери, улыбнулся, разводя руками:
— Проводишь старика?
— Пап, ты не старик, — подхватила привычную шутку Рьеса. — Мы ещё долго-долго будем вместе, обещаю.
— Дай-то… — отец, не закончив фразы, пошёл к двери. Рьеса догнала, ухватила под руку:
— Со мной ничего не случится. А тебе там спокойней будет. И мне спокойней, что ты не в этой суете. Слышал, что в городе творится?
— Да Иггр знает что в нём творится! — в сердцах откликнулся отец. Рьеса согласно кивнула: обережь не успевала одних кликуш в застенки упекать, как откуда-то появлялись новые — как грибы после дождя, право слово! А уж воришек и мародёров и вовсе считать, вязать и отстреливать замучились. За мелкие кражи уже и не хватали даже — ни сил, ни обережников не хватало, да и горожане сами наловчились справляться ухватами да поленьями.
— Береги себя, — отец коснулся губами лба Рьесы и сел в двуколку. — И помни: я всегда тебя жду.
— Я тебя тоже, — улыбнулась девушка. Проводила взглядом отъезжающий караван из двуколки и телеги со скарбом и заперла ворота, строго наказав старшому над дворней:
— Мы никого не ждём.
— А то! — понятливо ухмыльнулся Ваарий и зашоркал по притащенной неизвестно откуда алебарде точильным камнем. Рьеса покачала головой и вернулась в дом: приводить жильё в порядок после поспешных сборов, разбирать кипу документов, присланных с рынка — за полдня недельную норму прошений и кляуз настрочили!
И искать Книгу. Вернувшись с пожара, Рьеса её на привычном месте не обнаружила. Испугалась поначалу до подкосившихся ног, враз представив и дыбу, и калёные иглы, и треск йеровой плети. Но тут же опомнилась: если бы Книгу увидел кто-то из храмовых прихвостней, представлять ничего не пришлось бы — лично бы уже познакомилась и с иглами, и с прочим пыточным инструментом. Верно, какая-нибудь из служанок нашла и, обманувшись обложкой, в книжную горницу отнесла. Лишь бы только внутрь не заглядывала! Впрочем, не посмел бы никто в хозяйских вещах без разрешения рыться, уж слуги-то свои, годами проверенные, лично вымуштрованные. Скорее всего, Книга среди книг в особой комнате и стоит, не в отцовский же кабинет любовные легенды отнесли! Да и не видела Рьеса её там, хотя за три часа, что отца уговаривала ехать немедля, все стены наизусть выучила, даром, что и так помнила.
Но в горнице Книги не оказалось, хоть и перебрала её Рьеса по томику, заодно перетерев от пыли. В спальне, проверенной трижды, её тоже не было. Рьеса задумалась. С одной стороны, можно созвать слуг — те по приказу хозяйки до исподнего разденутся, а не то, что признаются, кто взял. С другой, озадачивать людей, зачем глупая книга понадобилась госпоже именно сейчас, не хотелось. Но не сама же она ушла, Книга-то! Хотя… появилась-то в своё время неизвестно откуда, чудеса, да и только! Рьеса плюнула и пошла в отцовский кабинет — в седьмой раз проверить, не забыла ли какую кляузу прочесть.
Диптих, который отец поправлял перед отъездом, почему-то висел криво. Слегка, едва заметно, но криво. Рьеса нахмурилась, на всякий случай сняла размалёванную доску со стены, проверила петельку, гвоздь, саму стену и, не обнаружив ничего необычного, повесила диптих обратно, ровненько, как и полагается, хоть и хотелось швырнуть его в камин. Но в кабинете бывали чужие люди, пришедшие с прошением или с требованием, и, скорее всего, ещё будут приходить. Рисковать не следовало. Рьеса придирчиво осмотрела стену и вспомнила ищущий — запомнила ли? — взгляд отца. Нахмурилась. Зачем-то тронула изображение Двуединого и подошла к столу. Цветок. Изящная яшмовая статуэтка, всегда стоявшая на стопке документов, сейчас красовалась в центре столешницы, сдвинутая рукой отца. Запомнила ли? А поняла ли?
Рьеса осторожно переместила бумаги на другой угол, не доверяя глазам, ощупала стол и неуверенно опустила цветок в едва заметную вмятинку-впадинку. Что-то чуть слышно щёлкнуло, прошуршало. Рьеса обернулась и удивлённо уставилась на украсившую ковёр морщинку. Не было же её, отец же расправлял… Надо же… Столько лет по этому кабинету ходила, думала — изучила весь, до последней царапинки!
Рьеса осторожно сдвинула ковёр, поддела ножом для бумаг чуть приподнявшуюся дощечку, вторую, третью — и едва не задохнулась, увидев в открывшемся тайнике Книгу. Отец? Но почему не сказал? Неужели это он принёс книгу шесть лет назад пугающим подарком на день рождения? А вчера, пока она в третьем клине вёдра передавала, спрятал? Рьеса трясущимися руками достала Книгу, приподняла обложку, рассыпав по полу стопку спрятанных под неё пергаментов. Чужих пергаментов, Рьеса не на таких, ровно обрезанных, свои заметки писала. От тайн и секретов голова шла кругом, а руки сами подобрали один из листков с храмовой печатью — и пугаться её уже не было сил.
«…откупаю дочь свою, Рьесу Герет-Оритскую, а также служанку её, Шайну, от чести быть избранной Невестой…» Рьеса, не веря, подобрала второй пергамент, потом третий, четвёртый. «…от чести быть избранной…», «…служанку её, Шайну, от чести…», «Сим я, бессменный управляющий рынком, Герет Оритский, откупаю дочь свою…». Пять лет назад, три года, четыре, два… Всего семь откупных, по числу рьесиных Смотрин. И почти невероятная сумма, на которую даже Рьесе смотреть было страшно. Неужели знал? И про Шайну тоже? Девушка села на пол рядом с тайником, подобрала ещё один пергамент — старый, с выцветшими уже чернилами: «… откупаю невесту свою, Ренару Тарн, а также служанку её, Шайну…» и та же подпись — «Герет», тогда ещё купец. За год до свадьбы. Знал? Но почему не говорил ничего? Почему она не заметила, не поняла? Хотя… отец прав, не нужно ей было этого знать, иначе выдала бы и себя, и всю семью. К тому же, на каждой откупной меленько было приписано: «твёрдого обещания храм не даёт, денег в случае неисполнения не возвращает». Гады. Падкие на чужие, лёгкие деньги мерзавцы.
Рьеса смахнула ладонью слёзы и подняла последний пергамент, густо исписанный ровным, упрямым почерком отца. И когда успел? То-то выглядел уставшим и спорил всего три часа!
«Рьеса, доченька! Ты уж прости старика-отца, трус он у тебя. Я ведь знаю, милая. Ты у меня умница, никто б и не догадался, но я всё-таки отец. И я должен был сказать тебе, что ты не одна, что я всегда буду рядом, но, знаешь… Мне ведь не нравится всё это. Книга эта ваша подозрительная, „ересь“, в ней написанная, и всё то, о чём я могу лишь догадываться, ибо мне не дано. Я читал эту книгу, но не понял всего, не для меня она написана, и много в ней такого, что меня пугает либо вовсе не ясно. Но я не вижу в ней ничего опасного или вредного, у нас в доме много книг про других богов, которые, как пишут в старых летописях, были до Двуединого. Запретили именно эту, поэтому я думаю, что то, что в ней написано, — правда. Возможно, не всё, но какая-то часть. И с тех пор, как я её прочёл, мне страшно: сначала я боялся за твою мать, которая понимала в этой книге больше меня, теперь боюсь за тебя. Ренара знала и умела многое, но, увы, ей не суждено было тебя учить. А я не мог объяснить того, чего не понимаю. Но я вижу, что ты поняла. Сама поняла, храбрая моя, добрая, умная девочка. Я хотел сжечь эту книгу, но не смог переступить через желание твоей матери. И не смог отдать это писание тебе сам, трусливо подбросил, а потом так же трусливо забрал. Я боюсь за тебя, девочка моя. Те, кто живёт в святилище, отчего-то боятся этой книги, а значит, она опасна для тебя, и мне это не нравится. Только Иггр мне не нравится ещё больше, я же помню, как было раньше, и вижу, как оно теперь. И вслух я этого никогда не скажу, потому что я трус. Только знай: я люблю тебя, ты всё, что у меня есть. И я за тебя прячусь, потому что ты сильнее меня. Или отважней — той храбростью, которую я растерял. Я знаю, что ты отошлёшь меня в Березняки, и знаю, что соглашусь, потому что не хочу быть тебе обузой, не хочу сковывать тебя. Я только надеюсь, что ещё обниму тебя. И что ты познакомишь меня, наконец, с тем парнем, к которому бегала ночами. Неужели ты думала, что я не замечаю? Я знаю, кто он, и готов одобрить твой выбор, но сначала я должен посмотреть ему в глаза и убедиться, что он будет беречь тебя, когда я этого сделать уже не смогу. Теперь о том, что действительно важно: все слуги, оставшиеся с тобой, преданы нам, но знает о тебе и твоём знаке только Шайна. Однако я уверен, что защищать тебя и выполнять твои приказы они будут до последнего. В этом тайнике двойное дно, петля расположена сбоку. Всё ковалось под твой мыслестрел. Та большая бочка в погребе, из которой мы никогда не наливали вино — не вздумай никому его налить, слей, хранящееся в ней оружие раздай слугам. Откупные не сжигай, мало ли, вдруг понадобятся. Присмотрись к стенам дома, твоя мать говорила про какие-то знаки, но я их так и не нашёл. Если найдёшь — обнови, лишним не будет. Литерен не свататься приходил, а прощупывать почву, иггрианец он примерно такой же, как и ты. Но на всякий случай, прежде чем связываться с ним, проверь, я мог и ошибиться. Не волнуйся: ничего важного или хотя бы определённого я ему не сказал. И я всё же предпочёл бы в зятья не его. Вот, пожалуй, и всё. Береги себя, милая. И прости меня, труса такого. Твой любящий отец».
На серебряном подносе догорало затверженное наизусть письмо, у края тайника ровным строем стояли коробки со стрелками всех трёх цветов, и сколько ушло на них денег, Рьеса даже считать не хотела. Она откупные-то сосчитать не смогла, хотя зачем-то пыталась, когда проплакалась. Где-то в доме хлопнула дверь, на улице заорала ранняя торговка пирогами, начиная очередной полный сумасшествия и суматохи день, но на душе у девушки было легко и спокойно.
— Всё будет хорошо, пап, — шепнула Рьеса оставшемуся на подносе пеплу и принялась убирать коробки обратно в тайник. — Я точно знаю, всё будет хорошо.
Камалея согласно кивала бутонами, щекоча спину: будет.
@темы: Тексты, G—PG-13, IV этап, ОК-2016, ОК Цветок Камалейника 2016