Скачать все: *.doc | *.epub | *.txt | *.fb2
Вывернуть наИзнанку
Вывернуть наИзнанку
Название: Как уйти?
Автор: ОК Дом, в котором... 2015
Бета: ОК Дом, в котором... 2015
Форма: проза
Размер: мини, 2219 слов
Пейринг/Персонажи:
Категория: слэш
Жанр: драма, романс,
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Глубокий постканон и воспоминания. «Дом снесли — стеночка осталась» ©© к/ф «Дневной Дозор»
Примечание: написано по заявке «додайте курильщика хоть где, притти плиз ))»
Размещение: со ссылкой на командную выкладку
Автор: ОК Дом, в котором... 2015
Бета: ОК Дом, в котором... 2015
Форма: проза
Размер: мини, 2219 слов
Пейринг/Персонажи:
Чёрный
/Ранее «носил кличку Спортсмен, был белокур, розовощек, голубоглаз, на голову выше остальных, если не считать Слона. Он спал на взрослой кровати, и у него не было ни видимых увечий, ни тайных болезней, ни прыщей, ни комплексов, ни страсти к коллекционированию — ничего из того, что было у каждого из них. Для Дома он был слишком хорош». Во время основных событий у него светлые волосы ёжиком и голубые глаза.
Близорук, носит очки, отдалён от традиций и понятий Дома, хотя живёт в нём с детства.
Становится вожаком Псов (Шестой группы) через некоторое время после убийства Помпея. Физически очень развит, занимается на тренажёрах.
Много читает, страдает от одиночества, пока не встречает Курильщика. Заботлив, благороден, умён, немногословен, обстоятелен, силён духом, скуп на эмоции. Долгие годы издевательств Сфинкса и жизни в Четвёртой под началом Слепого не сломили его.
Трогательно заботится о Курильщике даже после того, как сам уходит в другую группу.
После выпуска устраивает отъезд из Дома на автобусе, для чего раздобывает старый автобус и права, учится водить. Много сил и энергии тратит на то, чтобы другим было комфортно.
Близорук, носит очки, отдалён от традиций и понятий Дома, хотя живёт в нём с детства.
Становится вожаком Псов (Шестой группы) через некоторое время после убийства Помпея. Физически очень развит, занимается на тренажёрах.
Много читает, страдает от одиночества, пока не встречает Курильщика. Заботлив, благороден, умён, немногословен, обстоятелен, силён духом, скуп на эмоции. Долгие годы издевательств Сфинкса и жизни в Четвёртой под началом Слепого не сломили его.
Трогательно заботится о Курильщике даже после того, как сам уходит в другую группу.
После выпуска устраивает отъезд из Дома на автобусе, для чего раздобывает старый автобус и права, учится водить. Много сил и энергии тратит на то, чтобы другим было комфортно.
Курильщик
Колясник. Главный персонаж и единственный, чьё полное имя упоминается в романе — Эрик Циммерман. «Пухлощёкий, румяный Курильщик, с блестящей чёлкой до самых бровей». (©Сфинкс)
Очень талантливый и своеобразный художник. «Его называли юным Гигером, когда ему было тринадцать»©.
Сначала был в первой группе (Фазаны), но затем, после инцидента с нестандартной обувью — «Старый подарок, уж и не вспомнить чей, из прошлой жизни. Ярко-красные, запакованные в блестящий пакет, с полосатой, как леденец, подошвой. Я разорвал упаковку, погладил огненные шнурки и быстро переобулся. Ноги приобрели странный вид. Какой-то непривычно ходячий. Я и забыл, что они могут быть такими»© — как попыткой выделиться из серой массы, был переведён в Четвёртую группу (Волки). Крестник Сфинкса. В ходе дальнейших событий сближается с Чёрным благодаря «взаимопониманию белых ворон» — родству их отношения к Дому, его традициям и влиянию на людей. Отдаляется от состайников, истинно пропитавшихся местным духом. Возможно, обладает способностями к перевоплощению. Ближе к концу книги все же начинает понимать жителей Дома.
В Наружности становится знаменитым художником, не забывает старых товарищей.
Порой носит мятые, немного испорченные или не очень свежие вещи (но только в силу необходимости, а не потому что считает это нормальным). Стеснителен, чист душой, ненавидит стукачей и предателей, обладает твёрдыми моральными принципами.
Очень талантливый и своеобразный художник. «Его называли юным Гигером, когда ему было тринадцать»©.
Сначала был в первой группе (Фазаны), но затем, после инцидента с нестандартной обувью — «Старый подарок, уж и не вспомнить чей, из прошлой жизни. Ярко-красные, запакованные в блестящий пакет, с полосатой, как леденец, подошвой. Я разорвал упаковку, погладил огненные шнурки и быстро переобулся. Ноги приобрели странный вид. Какой-то непривычно ходячий. Я и забыл, что они могут быть такими»© — как попыткой выделиться из серой массы, был переведён в Четвёртую группу (Волки). Крестник Сфинкса. В ходе дальнейших событий сближается с Чёрным благодаря «взаимопониманию белых ворон» — родству их отношения к Дому, его традициям и влиянию на людей. Отдаляется от состайников, истинно пропитавшихся местным духом. Возможно, обладает способностями к перевоплощению. Ближе к концу книги все же начинает понимать жителей Дома.
В Наружности становится знаменитым художником, не забывает старых товарищей.
Порой носит мятые, немного испорченные или не очень свежие вещи (но только в силу необходимости, а не потому что считает это нормальным). Стеснителен, чист душой, ненавидит стукачей и предателей, обладает твёрдыми моральными принципами.
Категория: слэш
Жанр: драма, романс,
ER
, мистикаEstablished Relationship | |
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Глубокий постканон и воспоминания. «Дом снесли — стеночка осталась» ©© к/ф «Дневной Дозор»
Примечание: написано по заявке «додайте курильщика хоть где, притти плиз ))»
Размещение: со ссылкой на командную выкладку
| Как уйти от этой жизни милой, Где поют дожди под звездной сеткой, Где деревья самой тонкой веткой Словно держат сердце с нежной силой? Как оставить соль, вино и злаки, И огонь в камине ночью зимней, Как оставить (Господи, прости мне!) Лапы толстые моей собаки? © Вера Инбер |
После сорока пяти у него начали время от времени ныть колени — кажется, проблемы с суставами или что-то вроде того — и Чёрный воспринимал это со странной радостью. Как будто бы его нынешняя боль и все последующие немочи как-то могли помочь ему стать ближе к Курильщику. Да, он никогда не говорил это вслух, но порой испытывал перед ним стыд за своё отменное здоровье: даже и не простужался ни разу. А близорукость он в расчёт не брал.
Быть ближе к Курильщику очень хотелось — хотя бы так. Тот в последние годы постепенно всё больше и больше уходил в мир своих картин, погружался в нелюдимость. Порой точно проваливался куда-то, долго сидел молча, застыв, и напряжённо думал, думал — вертикальная морщинка между бровей, и лицо уже не выглядело гораздо моложе своих лет, как было раньше, как было всегда, с самого их знакомства.
Чёрному порой хотелось заменить свою тревогу и отчаяние яростью, как в молодости — раньше ведь всегда срабатывало, помогало, пусть и ненадолго. Временами даже охватывало желание вышвырнуть его из коляски, схватить — лёгкого, встряхнуть его за плечи и заорать: «Куда ты убегаешь?!»
Глупо обращаться с таким вопросом к колясочнику, конечно. Только как же его расшевелить?
За окнами квартиры падал мокрый снег, и они оба сидели, отдалившиеся, в вечерней грустной тишине, словно в середине мягкого клубка. А кто-то огромный снаружи с каждой минутой будто наматывал поверх их молчания виток за витком пушистые нити.
Опять эти витки, круги, спирали. Чёрный ненавидел их, только никому не признавался. Просто молча ждал, когда же Курильщику надоест изображать такой мотив из раза в раз на картинах, когда наконец пройдёт этот период.
Ему ведь было не привыкать к молчаливому терпеливому ожиданию — чего уж там, как пришлось научиться лет с тринадцати, так и втянулся понемногу.
— Сфинкс сказал мне, — кажется, это были первые слова, что Курильщик произнёс за сегодня, — что если подойти к Дому, ну, то есть... к тому, что там, на его месте, построили... то можно в некоторые ночи вместо новых зданий увидеть одну стену, оставшуюся...
Чёрный вздрогнул. Как будто прямо на сердце упал тяжеленный, плотно утрамбованный снежный ком.
Снежный ком...
Это же почти как тогда, в другой жизни, в далёкий зимний день, ещё в Доме, в редкое мгновение, когда он не чувствовал себя изгоем, а ощущал это хвалёное единение со всеми остальными, и играл в снежки, и на радость Лорду мазал — потому что был без очков, — но и попадал иногда тоже.
А потом искал заваленного Курильщика, разбрасывая остатки снежной крепости. Откапывал его и смеялся. И потом, под прикрытием развороченных снежных стен, они — оба в первый раз — поцеловались, и он до сих пор не понимал, как это чудо случилось: он же вроде просто нагнулся и протянул руку ошеломлённому снегом, кутерьмой и шумом Курильщику, помогая ему для начала хотя бы приподняться — даже не сесть, — а потом просто опустился на корточки и, чуть погодя, на колени, чтобы надеть на него отлетевшую в сторону шапку, и подвёл руку под его затылок, чтобы выбрать из-за ворота куртки навалившийся снег, а потом...
А потом их губы даже не встретились, а просто ткнулись друг в друга, и это было закономерно, как снег падает в снег, и Курильщик приоткрыл рот и откинул голову ему на ладонь, и он, помнится, пока целовал, думал, какая же у него ручища огромная, и голова у Курильщика — как будто специально создана для его руки...
Он всё это помнил до сих пор — и мягкие пухлые прохладные губы, приоткрытые, позволяющие, и влажные белоснежные зубы за ними, когда он оторвался на миг, чтобы вдохнуть, и тот глоток воздуха — новый, такой, которого раньше не было — и как румянец на круглых щеках из поначалу нежно-розового переходит к цвету грудки снегиря, и пахнущую шерстью, птичьими перьями, сигаретами, мылом и свежестью снега тёплую густую чёлку, к которой он потом прижался холодным лбом — единственный без шапки в тот день, он же не слабак, не то что эти...
И опущенные ресницы, короткие и густые-густые: глаз за ними не увидеть, взгляда не понять. И как его растрогала эта застенчивость — ведь никто из обитателей Дома не был так стыдлив, как Курильщик, никто, никто, все они стайные звери, Курильщик же — нет.
И как потом Курильщик болтал без умолку целый вечер — к удивлению Стаи, к изумлению Шакала — с кем угодно, о чём угодно, говорил и говорил. А он сидел сначала со всеми на полу, а потом встал и перебрался на свою кровать — но всё смотрел, смотрел, как эти губы приоткрываются, как из них — то дым, то слова: рассказы о Наружности, о выставках... Губы тёмные и влажные, а щёки полыхают — нежные, едва пушистые, словно кожица персика, и наверняка очень горячие, если дотронуться, только нельзя ведь — а взгляд с его взглядом не встречается ни в какую. И он думал тогда, глядя на Курильщика, на все лады одно и то же: значит это — вот так. Надо же, — думал, — вот оно, оказывается, какое.
Чёрный не разрешал себе вспоминать очень часто — не хотел истрепать.
Было и прошло, а сейчас другая жизнь, другой снег. Который наматывает на них виток за витком. И получается клубок. А ведь клубком очень легко заинтересовать котёнка. Кота.
«Я был котом», — раздаётся у него в голове звонко, разлетается эхом — видимо, потому, что там сейчас мыслей нет никаких — повторяется на все лады, звеня. Слова эти тоже из прошлого. Страшные — из страшной ночи.
Хочется рычать, хочется ругаться, хочется сделать что угодно, хоть заорать от бессильной злости, хоть сойти с ума, хоть поубивать их всех, только чтобы не прорвались слова, которые нельзя говорить:
«Я за тебя волновался. Я не хотел, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое».
«Нет, ты не понимаешь! Послушай, Чёрный, я был котом...» — возражает память.
Он тогда не сказал вслух кое-что: «Ты ведь мог остаться котом навсегда». Не только не произнёс, но даже думать себе об этом не позволил. Допустить даже на миг, поверить в это — нельзя. Иначе — сбудется, затянет, затащит его... Курильщика.
Клубок всё плотнее, ложатся новые нити поверх уже намотанных.
— И ты... — Чёрный сам удивился, как обречённо прозвучал его голос, — что, поверил ему?
— А я не знаю, Чёрный. — Курильщик говорил упрямо, подъехал ближе и смотрел на него исподлобья. — Просто мне кажется, что, если бы это и могло случиться на самом деле, то именно в такую ночь, как сегодняшняя.
Они молчали ещё — тяжело и долго — а потом Курильщик произнёс тихо, глядя в сторону:
— Отвезёшь меня туда?
Сейчас ночь — хотелось заорать Чёрному — сейчас снегопад, сейчас... кто сейчас вообще куда-то едет?!
Но он почему-то знал, что если откажется, то Курильщик так или иначе найдёт способы попасть туда сам. И лучше даже не думать, какие.
Он погрузил в машину его и отдельно — коляску, и они ехали на ту проклятую окраину города, и Чёрному хотелось курить, но никак — руки ведь были заняты.
Курильщик иногда помогал во время поездок: зажигал сигарету и прикладывал фильтром к его губам, но он делал это очень редко — стеснялся. Смешно подумать, смешно сказать — стеснялся до сих пор, даже наедине.
Чёрный отчаянно желал, чтобы они никогда не доехали. Вот безотказный способ, как максимально сократить свой путь из точки А в точку Б: всей душой желать, чтобы дорога туда никогда не кончалась.
Чёрный очень надеялся, что, когда они вылезут из машины, то увидят то, что и полагается: младших сестёр Расчёсок, перегнавших, впрочем, их в росте. Дылды — так вскоре после постройки прозвали эти две башни. Вот безотказный способ сделать так, чтобы свершилось чудо — всей душой хотеть, чтобы оно не произошло.
Он увидел ещё из окна машины и отдал бы всё на свете, чтобы глаза его обманули: вместо башен была стена. Одна — среди запорошенных снегом гор строительного мусора, среди заметённых белым обломков Дома.
Чёрный не нашёл в себе смелости посмотреть на Курильщика, больше всего боясь увидеть радость. И испытал громадное облегчение, когда, выгружая его и пересаживая в коляску, прочитал на его лице непонимание, смятение, растерянность.
Они оба не сказали ни слова, пока Чёрный катил его, сколько позволяли завалы. А когда коляска застопорилась, хотел было насмешливо предложить поднести Курильщика на руках поближе к этой стене, но слова глупой шутки неловко застряли у него в горле.
Так они и остановились и замерли молча в мягком недоверии, и снег падал и падал на их пальто — всё наматывались и наматывались новые витки.
«Это уже было когда-то», — подумал Чёрный обречённо. Длинная глухая ночь, которая всё тянулась, которая не хотела заканчиваться, даже когда по всем законам физики должен был наступить рассвет.
И ещё раньше — подсказала ему память — когда ты впервые нашёл того, с кем можно помолчать, если тебе хреново, и вёз его в спальню после выключения света, и всё боялся поверить, что у тебя теперь есть друг, боялся спугнуть хрупкое понимание между вами... вы ведь тогда стояли точно так же перед быком Леопарда. А потом пили чай под говор магнитофона, и на душе у тебя было пускай и тяжело — но не погано, как до этого. И тогда ты впервые захотел, чтобы вы вот так вот пили чай вдвоём ещё много раз. Ты ведь помнишь, ты ведь ничего не забыл?
Желания сбываются, только надо за это платить. Так было всегда.
— Смотри, Чёрный! — тихо сказал Курильщик, протянув руку. — Рисунок там, на стене!
Но Чёрный не видел. Очки залеплял снег, глаза слезились от метели, колени заныли, и он, разумеется, мог бы подойти и всё рассмотреть — но было страшно бросать Курильщика одного. Ему казалось: если он выпустит ручки коляски, случится что-то непоправимое.
— Отсюда — не вижу, — ответил он раздражённо, — что там?
— Кот. — Курильщик запрокинул голову, посмотрел ему в лицо — вверх — и Чёрный увидел его странный, пугающий взгляд и бледные-бледные щёки, и своё отражение в тёмных широких зрачках — белобрысые волосы и глаза за мокрыми стёклами щурятся.
— Там стилизованный кот, — монотонно и тихо рассказывал ему Курильщик, «Милый такой котик», — зазвенело воспоминание в голове у Чёрного — нарисован кое-как, совсем небрежно, и во рту у него будто бы сигарета. Она дымится, и дым поднимается вверх смешными завитками.
Завитками.
Витки.
Спирали.
Круги на воде.
«Нет! — подумал Чёрный. — Нет!»
— Что с тобой? — удивление в голосе Курильщика, в его лице, во взгляде. Даже забавно: эту чёртову стену, которая появилась непонятно как и откуда, он воспринял относительно спокойно, разве что слегка растерялся, а вот что-то в Чёрном сейчас его изумило.
— А что со мной? — отозвался Чёрный раздражённо, уже заранее злясь на себя за эту вспышку, но не в силах остановиться. — Что со мной? Да ничего со мной!
— Ты сейчас так замотал головой, когда я сказал про кота, — попытался пояснить Курильщик, но Чёрный его перебил, не слушая:
— Со мной всё прекрасно! Да, Курильщик, да! Ты сейчас превратишься в кота и убежишь туда, куда провалились все они, а я останусь тут! Один! Тебе ведь понравилось быть котом ещё тогда, тридцать лет назад!
— Чёрный...
— Тебе понравилось, ты сам мне признался!
— Чёрный...
— Заткнись! — Чёрный заорал, совсем как в ту ночь, и это была не злость, не желание причинить боль — только страх, ничего кроме. Он видел, как Курильщик в попытке что-то сказать набрал воздуха в щёки, и они округлились, моментально делая его моложе, и даже — Чёрный уже не мог поручиться ни за что, не мог сказать, правда ли это, и очень хотел, чтобы это не было правдой — как будто бы под его шапкой стали подниматься два острых возвышения — кошачьи уши, не иначе? Но нет же, не может быть!
— Ты сейчас убежишь от меня, — Чёрный говорил совсем не так, как обычно: торопливо, давясь словами, — и я навсегда тебя потеряю, но разве я могу тебя упрекнуть? У тебя будут ноги... ходячие! Целых четыре штуки, четыре лапы, на которых ты будешь бегать там, с этими зверями, с этим отродьем, с этими...
Чёрный захлебнулся своей речью и прервался, чтобы глотнуть воздуха, и продолжил:
— Ну давай, давай! Чего ты ждешь?! Превращайся, а я посмотрю! Что, сейчас тебе для этого даже не нужно травиться стервятничьей гадостью, так?!
— Чёрный...
— А, понятно, не можешь — при мне? Что мне, отвернуться? Отойти? Это же твоя тайна, не моя, Дом позвал тебя, не...
— Сам заткнись! — От удивления, что Курильщик орёт, Чёрный замолчал.
Ему показалось, что витки мягких нитей вокруг них стали слабее и свободней.
— Я не заткнусь. — Чёрный навис над ним, над его коляской, — сначала скажу тебе кое-что... перед тем, как... — он опять замолчал на миг, сглотнув, — как ты убежишь от меня навсегда, — прошептал от наконец, — послушай... сейчас ты уйдёшь, как и они, но мне... мне будет не хватать тебя, Курильщик, правда. Я всегда...
Чёрный отвернулся так стремительно, как только мог. Поверит ли Курильщик, что такой здоровяк, как он, подхватил за одну минуту простуду и насморк?
— ...всегда буду тебя вспоминать, — закончил он глухо и замолчал, дыша как после быстрого бега.
— Ты что? — Чёрный услышал, как Курильщик за его спиной разворачивает коляску, пытаясь объехать его, чтобы снова заглянуть ему в лицо, и устыдился — для него это всего лишь каприз, вспышка, нежелание показать слабость, а для Курильщика с его коляской, да ещё на развороченном, заваленном обломками Дома пустыре — масса неудобств.
Чёрный повернулся назад и опустился перед коляской на корточки, как когда-то. Как всегда с тех пор, что они были знакомы друг с другом.
И почувствовал, как на щёку легла ладонь — сухие тонкие пальцы, все в следах от карандаша.
«Наверное, — подумал Чёрный, — у меня на щеке останутся графитные потёки».
— Чёрный... — Курильщик говорил тихо, почти шептал, — знаешь что? А поехали домой. Я хочу горячего чаю. А?
«Чудес не бывает, — подумал Чёрный, глядя на носки ботинок Курильщика и на подножку коляски. — Дом хочет меня обмануть? Усыпить?»
— Смотри, смотри! — теперь голос Курильщика звучал совершенно иначе — в нём была такая детская радость, что Чёрный, хоть и всё ещё не поднимал глаз, но тоже невольно улыбнулся. — Рассвет! Да смотри же ты! И Дылды — вместо той стены!
Чёрный поднял голову, поднялся и тоже увидел две высокие башни, детские площадки, два двора — они стояли возле одного из них — и сверху, над этим всем — едва светлеющее небо...
«Ночь закончилась, — подумал он. — Рассвет наступил», — нашарил, не глядя, ладонь Курильщика и сжал её крепко-крепко.
Быть ближе к Курильщику очень хотелось — хотя бы так. Тот в последние годы постепенно всё больше и больше уходил в мир своих картин, погружался в нелюдимость. Порой точно проваливался куда-то, долго сидел молча, застыв, и напряжённо думал, думал — вертикальная морщинка между бровей, и лицо уже не выглядело гораздо моложе своих лет, как было раньше, как было всегда, с самого их знакомства.
Чёрному порой хотелось заменить свою тревогу и отчаяние яростью, как в молодости — раньше ведь всегда срабатывало, помогало, пусть и ненадолго. Временами даже охватывало желание вышвырнуть его из коляски, схватить — лёгкого, встряхнуть его за плечи и заорать: «Куда ты убегаешь?!»
Глупо обращаться с таким вопросом к колясочнику, конечно. Только как же его расшевелить?
За окнами квартиры падал мокрый снег, и они оба сидели, отдалившиеся, в вечерней грустной тишине, словно в середине мягкого клубка. А кто-то огромный снаружи с каждой минутой будто наматывал поверх их молчания виток за витком пушистые нити.
Опять эти витки, круги, спирали. Чёрный ненавидел их, только никому не признавался. Просто молча ждал, когда же Курильщику надоест изображать такой мотив из раза в раз на картинах, когда наконец пройдёт этот период.
Ему ведь было не привыкать к молчаливому терпеливому ожиданию — чего уж там, как пришлось научиться лет с тринадцати, так и втянулся понемногу.
— Сфинкс сказал мне, — кажется, это были первые слова, что Курильщик произнёс за сегодня, — что если подойти к Дому, ну, то есть... к тому, что там, на его месте, построили... то можно в некоторые ночи вместо новых зданий увидеть одну стену, оставшуюся...
Чёрный вздрогнул. Как будто прямо на сердце упал тяжеленный, плотно утрамбованный снежный ком.
Снежный ком...
Это же почти как тогда, в другой жизни, в далёкий зимний день, ещё в Доме, в редкое мгновение, когда он не чувствовал себя изгоем, а ощущал это хвалёное единение со всеми остальными, и играл в снежки, и на радость Лорду мазал — потому что был без очков, — но и попадал иногда тоже.
А потом искал заваленного Курильщика, разбрасывая остатки снежной крепости. Откапывал его и смеялся. И потом, под прикрытием развороченных снежных стен, они — оба в первый раз — поцеловались, и он до сих пор не понимал, как это чудо случилось: он же вроде просто нагнулся и протянул руку ошеломлённому снегом, кутерьмой и шумом Курильщику, помогая ему для начала хотя бы приподняться — даже не сесть, — а потом просто опустился на корточки и, чуть погодя, на колени, чтобы надеть на него отлетевшую в сторону шапку, и подвёл руку под его затылок, чтобы выбрать из-за ворота куртки навалившийся снег, а потом...
А потом их губы даже не встретились, а просто ткнулись друг в друга, и это было закономерно, как снег падает в снег, и Курильщик приоткрыл рот и откинул голову ему на ладонь, и он, помнится, пока целовал, думал, какая же у него ручища огромная, и голова у Курильщика — как будто специально создана для его руки...
Он всё это помнил до сих пор — и мягкие пухлые прохладные губы, приоткрытые, позволяющие, и влажные белоснежные зубы за ними, когда он оторвался на миг, чтобы вдохнуть, и тот глоток воздуха — новый, такой, которого раньше не было — и как румянец на круглых щеках из поначалу нежно-розового переходит к цвету грудки снегиря, и пахнущую шерстью, птичьими перьями, сигаретами, мылом и свежестью снега тёплую густую чёлку, к которой он потом прижался холодным лбом — единственный без шапки в тот день, он же не слабак, не то что эти...
И опущенные ресницы, короткие и густые-густые: глаз за ними не увидеть, взгляда не понять. И как его растрогала эта застенчивость — ведь никто из обитателей Дома не был так стыдлив, как Курильщик, никто, никто, все они стайные звери, Курильщик же — нет.
И как потом Курильщик болтал без умолку целый вечер — к удивлению Стаи, к изумлению Шакала — с кем угодно, о чём угодно, говорил и говорил. А он сидел сначала со всеми на полу, а потом встал и перебрался на свою кровать — но всё смотрел, смотрел, как эти губы приоткрываются, как из них — то дым, то слова: рассказы о Наружности, о выставках... Губы тёмные и влажные, а щёки полыхают — нежные, едва пушистые, словно кожица персика, и наверняка очень горячие, если дотронуться, только нельзя ведь — а взгляд с его взглядом не встречается ни в какую. И он думал тогда, глядя на Курильщика, на все лады одно и то же: значит это — вот так. Надо же, — думал, — вот оно, оказывается, какое.
Чёрный не разрешал себе вспоминать очень часто — не хотел истрепать.
Было и прошло, а сейчас другая жизнь, другой снег. Который наматывает на них виток за витком. И получается клубок. А ведь клубком очень легко заинтересовать котёнка. Кота.
«Я был котом», — раздаётся у него в голове звонко, разлетается эхом — видимо, потому, что там сейчас мыслей нет никаких — повторяется на все лады, звеня. Слова эти тоже из прошлого. Страшные — из страшной ночи.
Хочется рычать, хочется ругаться, хочется сделать что угодно, хоть заорать от бессильной злости, хоть сойти с ума, хоть поубивать их всех, только чтобы не прорвались слова, которые нельзя говорить:
«Я за тебя волновался. Я не хотел, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое».
«Нет, ты не понимаешь! Послушай, Чёрный, я был котом...» — возражает память.
Он тогда не сказал вслух кое-что: «Ты ведь мог остаться котом навсегда». Не только не произнёс, но даже думать себе об этом не позволил. Допустить даже на миг, поверить в это — нельзя. Иначе — сбудется, затянет, затащит его... Курильщика.
Клубок всё плотнее, ложатся новые нити поверх уже намотанных.
— И ты... — Чёрный сам удивился, как обречённо прозвучал его голос, — что, поверил ему?
— А я не знаю, Чёрный. — Курильщик говорил упрямо, подъехал ближе и смотрел на него исподлобья. — Просто мне кажется, что, если бы это и могло случиться на самом деле, то именно в такую ночь, как сегодняшняя.
Они молчали ещё — тяжело и долго — а потом Курильщик произнёс тихо, глядя в сторону:
— Отвезёшь меня туда?
Сейчас ночь — хотелось заорать Чёрному — сейчас снегопад, сейчас... кто сейчас вообще куда-то едет?!
Но он почему-то знал, что если откажется, то Курильщик так или иначе найдёт способы попасть туда сам. И лучше даже не думать, какие.
Он погрузил в машину его и отдельно — коляску, и они ехали на ту проклятую окраину города, и Чёрному хотелось курить, но никак — руки ведь были заняты.
Курильщик иногда помогал во время поездок: зажигал сигарету и прикладывал фильтром к его губам, но он делал это очень редко — стеснялся. Смешно подумать, смешно сказать — стеснялся до сих пор, даже наедине.
Чёрный отчаянно желал, чтобы они никогда не доехали. Вот безотказный способ, как максимально сократить свой путь из точки А в точку Б: всей душой желать, чтобы дорога туда никогда не кончалась.
Чёрный очень надеялся, что, когда они вылезут из машины, то увидят то, что и полагается: младших сестёр Расчёсок, перегнавших, впрочем, их в росте. Дылды — так вскоре после постройки прозвали эти две башни. Вот безотказный способ сделать так, чтобы свершилось чудо — всей душой хотеть, чтобы оно не произошло.
Он увидел ещё из окна машины и отдал бы всё на свете, чтобы глаза его обманули: вместо башен была стена. Одна — среди запорошенных снегом гор строительного мусора, среди заметённых белым обломков Дома.
Чёрный не нашёл в себе смелости посмотреть на Курильщика, больше всего боясь увидеть радость. И испытал громадное облегчение, когда, выгружая его и пересаживая в коляску, прочитал на его лице непонимание, смятение, растерянность.
Они оба не сказали ни слова, пока Чёрный катил его, сколько позволяли завалы. А когда коляска застопорилась, хотел было насмешливо предложить поднести Курильщика на руках поближе к этой стене, но слова глупой шутки неловко застряли у него в горле.
Так они и остановились и замерли молча в мягком недоверии, и снег падал и падал на их пальто — всё наматывались и наматывались новые витки.
«Это уже было когда-то», — подумал Чёрный обречённо. Длинная глухая ночь, которая всё тянулась, которая не хотела заканчиваться, даже когда по всем законам физики должен был наступить рассвет.
И ещё раньше — подсказала ему память — когда ты впервые нашёл того, с кем можно помолчать, если тебе хреново, и вёз его в спальню после выключения света, и всё боялся поверить, что у тебя теперь есть друг, боялся спугнуть хрупкое понимание между вами... вы ведь тогда стояли точно так же перед быком Леопарда. А потом пили чай под говор магнитофона, и на душе у тебя было пускай и тяжело — но не погано, как до этого. И тогда ты впервые захотел, чтобы вы вот так вот пили чай вдвоём ещё много раз. Ты ведь помнишь, ты ведь ничего не забыл?
Желания сбываются, только надо за это платить. Так было всегда.
— Смотри, Чёрный! — тихо сказал Курильщик, протянув руку. — Рисунок там, на стене!
Но Чёрный не видел. Очки залеплял снег, глаза слезились от метели, колени заныли, и он, разумеется, мог бы подойти и всё рассмотреть — но было страшно бросать Курильщика одного. Ему казалось: если он выпустит ручки коляски, случится что-то непоправимое.
— Отсюда — не вижу, — ответил он раздражённо, — что там?
— Кот. — Курильщик запрокинул голову, посмотрел ему в лицо — вверх — и Чёрный увидел его странный, пугающий взгляд и бледные-бледные щёки, и своё отражение в тёмных широких зрачках — белобрысые волосы и глаза за мокрыми стёклами щурятся.
— Там стилизованный кот, — монотонно и тихо рассказывал ему Курильщик, «Милый такой котик», — зазвенело воспоминание в голове у Чёрного — нарисован кое-как, совсем небрежно, и во рту у него будто бы сигарета. Она дымится, и дым поднимается вверх смешными завитками.
Завитками.
Витки.
Спирали.
Круги на воде.
«Нет! — подумал Чёрный. — Нет!»
— Что с тобой? — удивление в голосе Курильщика, в его лице, во взгляде. Даже забавно: эту чёртову стену, которая появилась непонятно как и откуда, он воспринял относительно спокойно, разве что слегка растерялся, а вот что-то в Чёрном сейчас его изумило.
— А что со мной? — отозвался Чёрный раздражённо, уже заранее злясь на себя за эту вспышку, но не в силах остановиться. — Что со мной? Да ничего со мной!
— Ты сейчас так замотал головой, когда я сказал про кота, — попытался пояснить Курильщик, но Чёрный его перебил, не слушая:
— Со мной всё прекрасно! Да, Курильщик, да! Ты сейчас превратишься в кота и убежишь туда, куда провалились все они, а я останусь тут! Один! Тебе ведь понравилось быть котом ещё тогда, тридцать лет назад!
— Чёрный...
— Тебе понравилось, ты сам мне признался!
— Чёрный...
— Заткнись! — Чёрный заорал, совсем как в ту ночь, и это была не злость, не желание причинить боль — только страх, ничего кроме. Он видел, как Курильщик в попытке что-то сказать набрал воздуха в щёки, и они округлились, моментально делая его моложе, и даже — Чёрный уже не мог поручиться ни за что, не мог сказать, правда ли это, и очень хотел, чтобы это не было правдой — как будто бы под его шапкой стали подниматься два острых возвышения — кошачьи уши, не иначе? Но нет же, не может быть!
— Ты сейчас убежишь от меня, — Чёрный говорил совсем не так, как обычно: торопливо, давясь словами, — и я навсегда тебя потеряю, но разве я могу тебя упрекнуть? У тебя будут ноги... ходячие! Целых четыре штуки, четыре лапы, на которых ты будешь бегать там, с этими зверями, с этим отродьем, с этими...
Чёрный захлебнулся своей речью и прервался, чтобы глотнуть воздуха, и продолжил:
— Ну давай, давай! Чего ты ждешь?! Превращайся, а я посмотрю! Что, сейчас тебе для этого даже не нужно травиться стервятничьей гадостью, так?!
— Чёрный...
— А, понятно, не можешь — при мне? Что мне, отвернуться? Отойти? Это же твоя тайна, не моя, Дом позвал тебя, не...
— Сам заткнись! — От удивления, что Курильщик орёт, Чёрный замолчал.
Ему показалось, что витки мягких нитей вокруг них стали слабее и свободней.
— Я не заткнусь. — Чёрный навис над ним, над его коляской, — сначала скажу тебе кое-что... перед тем, как... — он опять замолчал на миг, сглотнув, — как ты убежишь от меня навсегда, — прошептал от наконец, — послушай... сейчас ты уйдёшь, как и они, но мне... мне будет не хватать тебя, Курильщик, правда. Я всегда...
Чёрный отвернулся так стремительно, как только мог. Поверит ли Курильщик, что такой здоровяк, как он, подхватил за одну минуту простуду и насморк?
— ...всегда буду тебя вспоминать, — закончил он глухо и замолчал, дыша как после быстрого бега.
— Ты что? — Чёрный услышал, как Курильщик за его спиной разворачивает коляску, пытаясь объехать его, чтобы снова заглянуть ему в лицо, и устыдился — для него это всего лишь каприз, вспышка, нежелание показать слабость, а для Курильщика с его коляской, да ещё на развороченном, заваленном обломками Дома пустыре — масса неудобств.
Чёрный повернулся назад и опустился перед коляской на корточки, как когда-то. Как всегда с тех пор, что они были знакомы друг с другом.
И почувствовал, как на щёку легла ладонь — сухие тонкие пальцы, все в следах от карандаша.
«Наверное, — подумал Чёрный, — у меня на щеке останутся графитные потёки».
— Чёрный... — Курильщик говорил тихо, почти шептал, — знаешь что? А поехали домой. Я хочу горячего чаю. А?
«Чудес не бывает, — подумал Чёрный, глядя на носки ботинок Курильщика и на подножку коляски. — Дом хочет меня обмануть? Усыпить?»
— Смотри, смотри! — теперь голос Курильщика звучал совершенно иначе — в нём была такая детская радость, что Чёрный, хоть и всё ещё не поднимал глаз, но тоже невольно улыбнулся. — Рассвет! Да смотри же ты! И Дылды — вместо той стены!
Чёрный поднял голову, поднялся и тоже увидел две высокие башни, детские площадки, два двора — они стояли возле одного из них — и сверху, над этим всем — едва светлеющее небо...
«Ночь закончилась, — подумал он. — Рассвет наступил», — нашарил, не глядя, ладонь Курильщика и сжал её крепко-крепко.
Название: Минута триффида
Автор: ОК Дом, в котором... 2015
Бета: ОК Дом, в котором... 2015
Форма: проза
Размер: драббл, 970 слов
Пейринг/Персонажи:
Категория: джен
Жанр: мистика, юмор, кроссовер с романом «День триффидов» Дж. Уиндэма
Рейтинг: G
Краткое содержание: зарисовка про Дракона, Ангела и книгу, обязательную в Третьей
Примечание: иллюстрация к фику в подарок
Размещение: со ссылкой на командную выкладку
Автор: ОК Дом, в котором... 2015
Бета: ОК Дом, в котором... 2015
Форма: проза
Размер: драббл, 970 слов
Пейринг/Персонажи:
Дракон
, Второй после Стервятника в стае Птиц, хотя, находится « не меньше, чем в семнадцать пустых перекладин» ниже вожака ( © R1). Косматый и напоминающий Чёрта из сказок, колясник. Не доверяет домовским легендам и недолюбливает громкие творческие порывы. После ухода Стервятника на другой круг, стал считаться оставшимися состайниками вожаком
Ангел
, триффидКолясник из Птиц, прыгун. Любит закатывать глаза, цитировать поэмы, петь и весьма театрально себя вести. Добрый и сочувствующий — переживал за грызунов, чьи черепа украшали найденный в Третьей ремень. Стал одним из "спящих"
Категория: джен
Жанр: мистика, юмор, кроссовер с романом «День триффидов» Дж. Уиндэма
Рейтинг: G
Краткое содержание: зарисовка про Дракона, Ангела и книгу, обязательную в Третьей
Примечание: иллюстрация к фику в подарок
Размещение: со ссылкой на командную выкладку
День был в своем послеполуденном апогее, солнце, не прикрытое облаками, светило особенно жарко. Его свет, пробиваясь сквозь старые шторы столовой, казался каким-то аномальным. Окно было приоткрыто, но никакого движения воздуха все равно не ощущалось, лишь становилось жарче. В обеденное время, как и все последние дни, в столовой было малолюдно. Настолько малолюдно, что Дракон за столом Третьей сидел в полном одиночестве, с некоторой неприязнью взирая на котлеты с макаронами, которые в такую жару аппетитными не казались даже ему, любившему мясо, в отличие от этого поющего неврастеника…
Фыркнув своим мыслям, в которые раздражающий состайник вклинивался, даже отсутствуя лично, Дракон насупил брови и отпил чай, непонятно зачем настолько разогретый.
— Черт их подери, неужели так сложно воспользоваться часами? Мы же не в Четвёртой, никого бы не взбесили. — Думал он о любимой стае. Но, зная, что мысли иногда материализуются, на всякий случай заправил свои электронные часы подальше под рукав. — Говорил ведь им позавчера ещё — ан нет! Всё мимо ушей пропускают. Особенно если какой-нибудь томный извращенец вдруг взорвется песней или стихами в то время, как что-то дельное советуешь… вот и будь после этого вторым человеком в стае!.. — Дракон поправил заправленную за воротник салфетку, на которой был вышит темно-синий дракон с большой головой и длинными рогами.
Приоткрытое окно столовой шевельнулось от ветра, которого до этого, вроде бы не было. Отражение солнца в окне на миг ослепило Дракона.
Пока он промаргивался и мысленно ругал погоду, рядом послышались очень непривычные шаги. Таких он прежде точно никогда не слышал — казалось, семенило что-то деревянное и потрескивающее. Это «что-то» остановилось справа от него, нависнув и запахнув травой, старыми котлетами и каплями, которые принимает Ангел… «Опять он!»
Открыв глаза, Дракон ошалело уставился на то, что должно существовать только на страницах книги, обязательной к прочтению в Третьей, ну, максимум, в её экранизациях, в общем — на триффида. Полутораметровое толстое растение с рыжеватым цветком вроде львиного зева. А на его верхушке, обняв чудище, согнувшееся так, чтобы висеть было удобно, находился Ангел.
— Приятного аппетита. — Тонким театральным голосом поприветствовал его прибывший состайник. Сейчас он был не «колясником», а «триффидником» с технической точки зрения. Сияющие зелёные глазищи Ангела выдавали радость по поводу того, что его приезд вызвал должное впечатление. — Как тебе моё новое растение? — Спросил он, погладив цветок.
Дракон посмотрел по сторонам, сомневаясь, галлюцинация ли перед ним или всё же жестокая реальность. То, что такой, как Ангел, мог бы вырастить триффида при условии благоволения природы и Дома — он не сомневался. Смущало то, каким образом это получилось. В столовой, помимо двух Птиц, было также немного Псов, Крыс и ещё не уехавшие за остальными пары Фазанов. Только из Четвёртой — никого. И глаза всех присутствующих ошалело и удивлённо смотрели в сторону их стола, видимо, тоже сомневаясь — им ли лично это мерещится, или мир окончательно сошёл с ума.
Сомневался даже лог Лопотун — судя по тому, что не уносился разносить весть по Дому, а сидел, зависнув, с булкой во рту, и наблюдал. Значит, реальность…
— Ангел, ты с ума сошел? Как ты это вырастил? Зачем? — сердито и удивлённо спросил Дракон, поскольку понимал, что реакции состайник ждал, судя по настойчивому взгляду, именно от него.
— Всё просто. — Пожал плечиками Ангел, — Изучил материалы, подобрал почву и освещение, с любовью ухаживал, и вот — мой малыш вырос.
— Это же триффид! — наклонившись к ним вперед, рыкнул Дракон, — Он плотоядный!
Растение приоткрыло «пасть» и что-то протрещало, заставив Дракона почувствовать холодок, столь непривычный для его суровой персоны. Но Ангел погладил питомца, и тот перестал издавать пугающие звуки.
— Ну и что? — ответил он, — мы все плотоядные. Если ты читал книгу, то должен знать, что триффиды питаются только уже размягчившимся и подпорченным мясом, то есть, наши котлеты как раз придутся им по душе. Сам посуди: зачем цветочку гоняться за жертвой и тратить время и силы, когда он может получить от нас уже готовую еду?
Ангел бесцеремонно взял одну из котлет с тарелки Дракона и положил её в зев триффида. Тот ее быстро поглотил.
— Но он же ядовитый. Если ты читал книгу, ты должен это знать, — напомнил Дракон.
— Ну и что? — закатил глаза Ангел. — Некоторые люди куда более ядовиты в своих речах, чем все триффиды, вместе взятые. — Сказав это, он вернул глаза из-под верхних век и в упор посмотрел на собеседника, явно показывая этим взглядом, кого он считает более ядовитым.
Дракону захотелось спросить, о каких «вместе взятых» хищных цветах говорит состайник, но он решил всё же не шокировать себя раньше времени.
— Яд речей никого не убивает, — фыркнул Дракон, чуть помедлив с ответом.
— Ага. Точно. Это в Доме-то? Да ещё в поэме о Тарантуле сказано… — хотел было начать Ангел, но решил не терзать и без того шокированного Дракона своей декламацией — и махнул рукой. — Но, тем не менее, мой друг никого травить не собирается, у него нет повода. — Спокойным ровным голосом сказал Ангел.
— А если найдётся повод? — предположил Дракон.
— Пусть не находится. — Ангел пожал плечами и улыбнулся. — Ладно, приятного аппетита, до встречи. Пойдём, Триффи. — шепнул он цветку, и тот, взяв зевом вторую котлету с тарелки Дракона, покачиваясь, двинулся прочь из столовой.
Никто не рисковал приблизиться к ним, обойти или объехать, даже говорили все очень тихо, практически шушукались. Было бы странно, если бы все, кто стал свидетелем такого необычного происшествия, повели себя иначе, и все же Дракону хотелось, чтобы кто-то попытался развеять возможную галлюцинацию, однако смельчаков не нашлось. Дракон развернул коляску в направлении выхода и проводил взором Ангела и его нового питомца. Потом повернулся обратно к столу, решив допить чай, успевший обрести нормальную температуру, а потом уже думать, что делать дальше.
Ветер вновь качнул оконную раму, и солнечный свет, отразившись от стекла, ненадолго его ослепил.
— Да что же это?! — проворчал Дракон, протирая глаза.
Открыв их и осмотревшись, он увидел, что остальные люди в Столовой совсем не напряжены и продолжают свои дела: едят, пьют, сдают тарелки, едут к входу и так далее — как будто ничего из ряда вон выходящего не случилось.
— Вот померещится же такое. — сердито покачал головой Дракон, — От одних только мыслей об этом извращенце дрянь всякая в башку лезет!
Вот только котлет на его тарелке больше не было.
Фыркнув своим мыслям, в которые раздражающий состайник вклинивался, даже отсутствуя лично, Дракон насупил брови и отпил чай, непонятно зачем настолько разогретый.
— Черт их подери, неужели так сложно воспользоваться часами? Мы же не в Четвёртой, никого бы не взбесили. — Думал он о любимой стае. Но, зная, что мысли иногда материализуются, на всякий случай заправил свои электронные часы подальше под рукав. — Говорил ведь им позавчера ещё — ан нет! Всё мимо ушей пропускают. Особенно если какой-нибудь томный извращенец вдруг взорвется песней или стихами в то время, как что-то дельное советуешь… вот и будь после этого вторым человеком в стае!.. — Дракон поправил заправленную за воротник салфетку, на которой был вышит темно-синий дракон с большой головой и длинными рогами.
Приоткрытое окно столовой шевельнулось от ветра, которого до этого, вроде бы не было. Отражение солнца в окне на миг ослепило Дракона.
Пока он промаргивался и мысленно ругал погоду, рядом послышались очень непривычные шаги. Таких он прежде точно никогда не слышал — казалось, семенило что-то деревянное и потрескивающее. Это «что-то» остановилось справа от него, нависнув и запахнув травой, старыми котлетами и каплями, которые принимает Ангел… «Опять он!»
Открыв глаза, Дракон ошалело уставился на то, что должно существовать только на страницах книги, обязательной к прочтению в Третьей, ну, максимум, в её экранизациях, в общем — на триффида. Полутораметровое толстое растение с рыжеватым цветком вроде львиного зева. А на его верхушке, обняв чудище, согнувшееся так, чтобы висеть было удобно, находился Ангел.
— Приятного аппетита. — Тонким театральным голосом поприветствовал его прибывший состайник. Сейчас он был не «колясником», а «триффидником» с технической точки зрения. Сияющие зелёные глазищи Ангела выдавали радость по поводу того, что его приезд вызвал должное впечатление. — Как тебе моё новое растение? — Спросил он, погладив цветок.
Дракон посмотрел по сторонам, сомневаясь, галлюцинация ли перед ним или всё же жестокая реальность. То, что такой, как Ангел, мог бы вырастить триффида при условии благоволения природы и Дома — он не сомневался. Смущало то, каким образом это получилось. В столовой, помимо двух Птиц, было также немного Псов, Крыс и ещё не уехавшие за остальными пары Фазанов. Только из Четвёртой — никого. И глаза всех присутствующих ошалело и удивлённо смотрели в сторону их стола, видимо, тоже сомневаясь — им ли лично это мерещится, или мир окончательно сошёл с ума.
Сомневался даже лог Лопотун — судя по тому, что не уносился разносить весть по Дому, а сидел, зависнув, с булкой во рту, и наблюдал. Значит, реальность…
— Ангел, ты с ума сошел? Как ты это вырастил? Зачем? — сердито и удивлённо спросил Дракон, поскольку понимал, что реакции состайник ждал, судя по настойчивому взгляду, именно от него.
— Всё просто. — Пожал плечиками Ангел, — Изучил материалы, подобрал почву и освещение, с любовью ухаживал, и вот — мой малыш вырос.
— Это же триффид! — наклонившись к ним вперед, рыкнул Дракон, — Он плотоядный!
Растение приоткрыло «пасть» и что-то протрещало, заставив Дракона почувствовать холодок, столь непривычный для его суровой персоны. Но Ангел погладил питомца, и тот перестал издавать пугающие звуки.
— Ну и что? — ответил он, — мы все плотоядные. Если ты читал книгу, то должен знать, что триффиды питаются только уже размягчившимся и подпорченным мясом, то есть, наши котлеты как раз придутся им по душе. Сам посуди: зачем цветочку гоняться за жертвой и тратить время и силы, когда он может получить от нас уже готовую еду?
Ангел бесцеремонно взял одну из котлет с тарелки Дракона и положил её в зев триффида. Тот ее быстро поглотил.
— Но он же ядовитый. Если ты читал книгу, ты должен это знать, — напомнил Дракон.
— Ну и что? — закатил глаза Ангел. — Некоторые люди куда более ядовиты в своих речах, чем все триффиды, вместе взятые. — Сказав это, он вернул глаза из-под верхних век и в упор посмотрел на собеседника, явно показывая этим взглядом, кого он считает более ядовитым.
Дракону захотелось спросить, о каких «вместе взятых» хищных цветах говорит состайник, но он решил всё же не шокировать себя раньше времени.
— Яд речей никого не убивает, — фыркнул Дракон, чуть помедлив с ответом.
— Ага. Точно. Это в Доме-то? Да ещё в поэме о Тарантуле сказано… — хотел было начать Ангел, но решил не терзать и без того шокированного Дракона своей декламацией — и махнул рукой. — Но, тем не менее, мой друг никого травить не собирается, у него нет повода. — Спокойным ровным голосом сказал Ангел.
— А если найдётся повод? — предположил Дракон.
— Пусть не находится. — Ангел пожал плечами и улыбнулся. — Ладно, приятного аппетита, до встречи. Пойдём, Триффи. — шепнул он цветку, и тот, взяв зевом вторую котлету с тарелки Дракона, покачиваясь, двинулся прочь из столовой.
Никто не рисковал приблизиться к ним, обойти или объехать, даже говорили все очень тихо, практически шушукались. Было бы странно, если бы все, кто стал свидетелем такого необычного происшествия, повели себя иначе, и все же Дракону хотелось, чтобы кто-то попытался развеять возможную галлюцинацию, однако смельчаков не нашлось. Дракон развернул коляску в направлении выхода и проводил взором Ангела и его нового питомца. Потом повернулся обратно к столу, решив допить чай, успевший обрести нормальную температуру, а потом уже думать, что делать дальше.
Ветер вновь качнул оконную раму, и солнечный свет, отразившись от стекла, ненадолго его ослепил.
— Да что же это?! — проворчал Дракон, протирая глаза.
Открыв их и осмотревшись, он увидел, что остальные люди в Столовой совсем не напряжены и продолжают свои дела: едят, пьют, сдают тарелки, едут к входу и так далее — как будто ничего из ряда вон выходящего не случилось.
— Вот померещится же такое. — сердито покачал головой Дракон, — От одних только мыслей об этом извращенце дрянь всякая в башку лезет!
Вот только котлет на его тарелке больше не было.